Ю. А. Жданов

ВО МГЛЕ ПРОТИВОРЕЧИЙ




Чтобы судить о правительствах и их делах, надо подходить к ним с меркой их эпохи и понятий их современников. Никто не станет осуждать английского государственного деятеля 17-го века, который в своих действиях руководствовался бы верой в колдовство, если сам Бэкон относил демонологию к разряду наук.

К.Маркс. Разоблачения дипломатической истории восемнадцатого столетия.

 

ЭКСПОЗИЦИЯ


Видимо, не случайно известный советолог, профессор Массачусетского технологического института Лорен Грехэм прислал мне свою книгу "Наука и философия в Советском Союзе"1. Передавая книгу, нобелевский лауреат, выдающийся химик Роалд Хоффман сообщал мне, что ее автор хотел бы знать мнение о ней и при возможности побеседовать. Дело в том, что в книге помещена специальная глава – приложение "Лысенко и Жданов". Вся она во многом построена на догадках, предположениях и интуитивных прозрениях, – чего автор и не скрывает, выражая надежду на будущее, которое раскроет новые материалы для суждения.

Обращение Грехэма весьма показательно еще и в том смысле, что ни один отечественный летописец науки, в том числе и Жорес Медведев, никогда не обратился с аналогичной инициативой. Мы ленивы и нелюбопытны? Или, как говорил великий Павлов о физиологах-агностиках: "Они хотят, чтобы их предмет остался неразъясненным, вот какая штука!"

Несомненно, указанный предмет может быть разъяснен и уточнен. Хотя многое стерлось в памяти, многое подверглось испытанию в связи с известным девизом: история есть политика, опрокинутая в прошлое. Полезно сделать попытку дополнительного уточнения обстоятельств биологической дискуссии. При этом, да простит читатель обильное цитирование и некоторые минимально необходимые экскурсы биографического характера, без которых понимание обстоятельств было бы неполным.

В первую очередь мне напрямую хотелось бы ответить Грехэму на его вопрос. А.А.Жданов никогда не имел поручений, связанных с руководством сельским хозяйством, никогда не отвечал за надои молока (почему-то это обвинение ему упорно инкриминировали в мариупольской печати), никогда не занимался делами ВАСХНИЛ и лишь эпизодически сталкивался с Лысенко.

Это не значит, что он не интересовался проблемами биологической науки. Как любому российскому интеллигенту, ему близки были споры вокруг эволюционного учения, проблемы естествознания. Это было в традициях семьи.

Отец учился в Петровско-Разумовской сельскохозяйственной академии (ныне – Тимирязевка) и Московском коммерческом институте, но отнюдь не Тверском с/х техникуме, как пишут некоторые ленинградские правдолюбы. Первая мировая война не позволила ему завершить образование, пришлось ехать в Тифлис в школу прапорщиков. Но интересы его при обучении склонялись не к биологии, а к метеорологии и климатологии. К этим наукам он питал склонность всю жизнь, интересовался проблемой долгосрочных прогнозов, в частности концепцией Мультановского.

Конечно, в последующем, находясь на советской и партийной работе, он не мог не заниматься в Горьком или Ленинграде решением практических вопросов, связанных с сельским хозяйством. Но это не была собственно наука. Интерес к науке проявлялся в иных формах.

Отец систематически и последовательно собирал обширную библиотеку, в которой большое место было уделено книгам по биологии; они в предвоенное десятилетие публиковались с невиданной интенсивностью. В 1935 г. Биомедгиз (был такой!) приступил к изданию многотомного собрания сочинений Ч.Дарвина. Одновременно публикуется "Философия зоологии" Ламарка, принципиально важная работа Ж.Кювье "О переворотах на поверхности земного шара" (1937 г.); выходит работа Ю.Либиха "Химия в приложении к земледелию и физиологии" (1936 г.). Становится доступным читателю труд Теодора Шванна "Микроскопические исследования о соответствии в структуре и росте животных и растений" (1939 г.); издаются труды Гиппократа, работы Клода Бернара (1937 г.), Эрнста Геккеля, Бербанка, Каммерера.

Буквально грохочет залп книг в области генетики: В.Иогансен "О наследствовании в популяциях и чистых линиях" (1935 г.), Т.Г.Морган "Экспериментальные основы генетики" (1936 г.), Г.Меллер "Избранные работы по генетике" (1937 г.).

Н.К.Кольцов издает свой основополагающий труд "Организация клетки" (1936 г.); под редакцией Н.И.Вавилова выходят "Теоретические основы селекции растений" (1935 г.); И.И.Шмальгаузен публикует "Пути и закономерности эволюционного процесса" (1939 г.), В.И.Вернадский дарит миру "Биогеохимические очерки" (1940 г.).

Названные труды – лишь часть книг, сохранившаяся в домашней библиотеке отца и свидетельствующая о его интересе к биологии. Любители художественной литературы, истории, философии знают, сколько бесценных сокровищ мировой мысли стало в предвоенное десятилетие доступно советскому читателю. От Гомера, Плутарха, Светония, Аппиана, Плиния Ст. до Синклера, Драйзера и Роллана. Был издан практически весь Гегель. Выходят "Трактат об усовершенствовании разума" и "Этика" Спинозы, "Три разговора" Беркли, "Система трансцендентального идеализма" Шеллинга, "Новые опыты" Лейбница, "Левиафан" Гоббса, "Космология" Декарта, работы Гельвеция, Гольбаха, Робинэ, Ламетри, Дидро. Издаются работы Ньютона, Галилея, Гюйгенса. Не повезло, кажется, из классиков одному Канту.

Экономисты в эти же годы получили Адама Смита, Рикардо, Петти, Джонса, Родбертуса. В обиход вводятся труды основоположников идей социализма и коммунизма. Среди них Кампанелла, Томас Мор, Кабе, Фурье, Сен-Симон. И все – за 4–5 лет. Вот бы так сейчас.

С нескрываемым энтузиазмом А.А.Жданов относился к своему любимому детищу: Издательству иностранной литературы. Оно было создано после войны для того, чтобы знакомить советского читателя с лучшими новинками зарубежной науки. И не случайно в одном лишь 1947 г., за год до кончины А.А.Жданова, это издательство выпускает удивительную мощную серию принципиально важных книг, отражающих передний край биологической науки. Среди них всемирно и на века известная книга Эрвина Шредингера "Что такое жизнь с точки зрения физика?", "Организаторы и гены" К.Х.Уоддингтона, "Биохимическая эволюция" М.Флоркэна, "История эмбриологии" Дж.Нидхэма, "Антагонизм микробов и антибиотические вещества" З.Ваксмана. Все это стало классикой.

Не случайно также, что в последующие годы характер книг по биологии, выпускаемых Издательством иностранной литературы, изменился. Были изданы такие пролысенковские работы как "Советская генетика" А.Мортона, "Лысенко прав" Дж.Файфа.

Отношение А.А.Жданова к Лысенко было более чем скептическое. Надо сказать, после мимолетных встреч с ним он говорил о низкой внутренней и внешней культуре Лысенко, об отсутствии в нем интеллигентности. А что такое интеллигентность, А.А.Жданов знал не понаслышке.

Он происходит из семьи высокообразованных интеллигентов-разночинцев. Его отец, Александр Алексеевич был инспектором народных училищ; где-то в архивах затерялась его научная работа "Сократ как педагог". До сих пор в нашем семейном архиве хранится пышная по оформлению Библия на арамейском языке. Ее привезли деду из Палестины ученики с посвящением "Александру Алексеевичу Жданову от слушателей Московской духовной Академии XLIX и L курсов, 23 сентября 1983 г."

Моя бабушка со стороны отца, урожденная Горская, из рода высших служителей церкви в России, была замечательной пианисткой. Еще звучат в памяти ее исполнение произведений Листа, Шопена, Шумана, Чайковского, Грига. На них и был воспитан музыкальный вкус моего отца.

В роду отца – "дядя Сережа", профессор астрономии Киевского университета С.К.Всехсвятский – создатель гипотезы солнечного ветра, романтической концепции эруптивного происхождения комет.

"Покончить с хулиганским отношением к интеллигенции!" – эта мысль отца вошла в одно из довоенных постановлений ЦК ВКП(б). Но тут уже ловят и ликуют оппоненты: а как же Анна Ахматова?

Я не разделяю жестких эпитетов в ее адрес; в этом, видимо, мой оппортунизм. Но на вопрос об Ахматовой отвечу серией вопросов: Почему неистовый Виссарион столь неистово напал на Гоголя в своем знаменитом письме? Почему Чернышевский штурмовал Фета за стихи "Шепот. Робкое дыханье"? Почему Ленин в письме Инессе Арманд назвал Достоевского архискверпым писателем? Почему столь резок был Плеханов в отношении Толстого, обозвав его большим барином, совершенно равнодушным к освободительной борьбе народа? Почему Бухарин совершенно невообразимо громил Есенина?

Тот, кто задумался над всем этим, придет к неизбежному выводу, что в среде российской интеллигенции существовали и существуют разные отряды, разные течения. Отношения между ними включали и сотрудничество и борьбу, иногда доходившую до резкостей. Сейчас этим, кажется, уже никого не удивишь, поскольку в наш атомный век применяемое при выяснении отношений оружие измеряется уже мегатоннами.

А.А.Жданов относился к революционно-демократическому крылу российской интеллигенции, к разночинцам в самом добром смысле. Отсюда его неприязнь к эстетству, салонному стилю, аристократизму, декадансу и модернизму. Вот почему, рассердившись на родственницу мещаночку, которая любила твердить: "Мы – аристократы духа", он в сердцах сказал: "А я – плебей!"

В наши дни взаимные поношения в среде интеллигенции достигли таких градусов, какие не снились ни неистовому Виссариону, ни участникам идеологических баталий 20–50-х годов. Это нуждается в анализе социально-классового характера, что не место делать в данной статье.

Что же касается социально-классовой природы идеологического ожесточения первых послевоенных лет, то она предельно очевидна. На нее указывает и Л.Грехэм: холодная война вызывала соответствующий идеологический набат и в США, и в СССР. Подробнее здесь говорить на эту тему нет смысла.

Итак, когда отец узнал, что я занимаюсь проблемами биологии, он сказал потрясающую фразу: "Не связывайся с Лысенко: он тебя с огурцом скрестит". Я не прислушался к этому предостережению; он скрестил. Вот что этому предшествовало.

Уже на студенческой скамье в Московском университете мы с моим другом, ныне академиком О.А.Реутовым, сильно увлекались не только химией, но и биологией. Упомянутые мною книги по биологии в библиотеке отца не остались лежать нетронутыми. Мои интересы постепенно склонились к пограничной сфере – биоорганической химии. Под руководством Александра Петровича Терентьева пришлось синтезировать в ту пору лишь недавно открытый гормон роста растений – ауксин; на кафедре Марии Моисеевны Ботвинник занимался химией белка.

Знание немецкого языка явилось причиной тому, что после поспешного и досрочного окончания университета меня в сентябре 1941 г. призвали в армию по линии 7-го отдела ГлавПУРККА, отдела по пропаганде среди войск противника. Для темы статьи важно то, что мне пришлось вникать во все мрачные глубины нацистской идеологии, в подлинниках знакомиться с книгами Гитлера, Розенберга, с огромной литературой по расизму: от Гобино до Дарре и Гиммлера.

Но обосновывая расизм, фашистские идеологи опирались не только на труды и высказывания Гобино, X.Чемберлена, Дизраэли, Шопенгауэра, Ницше, Вольтмана. Для придания наукообразности своим взглядам они широко цитировали работы Менделя, Вейсмана, Иогансена, Чермака, Корренса, де Фриза, тем самым, сочетая и сращивая в сознании людей современную генетику с расизмом. Евгеника, человеководство – отдавали духом фашизма, и нельзя удивляться тому, что на так называемый вейсманизм-морганизм изначально пала тень от человеконенавистнической фашистской идеологии и политики. Тут надо было уметь отделить зерна от плевел.

В те дни мне в немалой мере помогла разобраться вышедшая в 1941 г. книга австрийского политика Эрнста Фишера (Виден) "Фашистская расовая теория". Не вдаваясь в интереснейшие проблемы, связанные с тогдашним и современным расизмом, скажу, что уже после окончания войны в 1945 г. я опубликовал в журнале "Октябрь" статью "Империалистическая сущность немецкого расизма", где, мне казалось, навсегда распростился с этой темой. Тем не менее, определенный негативный налет не в пользу современной генетики от встречи с расизмом у меня сохранялся.

Сильное влияние на формирование моего мировоззрения оказал замечательный труд В.И.Вернадского "Биогеохимические очерки", опубликованные в 1940 г. С тех пор она во многом определила мои философские суждения и экспериментальные начинания (в частности, под этим воздействием прошли работы по микроэлементам, керамическим удобрениям, экологическому моделированию). В том же журнале "Октябрь" через два года я опубликовал статью, пронизанную духом и идеями Вернадского о биосфере и ноосфере: "Влияние человека на природные процессы". Надо сказать, что о Вернадском в те времена знали меньше, чем о Фукидиде: настолько общество было далеко от его идей. Спустя полвека я с удовлетворением наблюдаю, как неофиты открывают для себя разные слова: экология, техносфера, антропогенный и несут их на площади.

Упомянутая статья имела неожиданный резонанс, о чем позже. Скажу лишь, что работа над ней привлекла мое внимание к трудам Мичурина, сделала меня его сторонником. Очень жаль, что склеили в те времена термин "мичуринская биология", который отпугивает от работ великого организатора многих исследователей, особенно молодежь.

Кстати, о молодежи. В те годы, вернувшись после демобилизации на кафедру А.Н.Несмеянова в университет, я стал преподавать органическую химию биологам: вел семинары, практикум. Молодые ребята биофака были настроены по-боевому, рьяно отстаивали современную генетику, и я им обязан пониманием ряда научных проблем.

Неожиданными путями я вышел на знакомство с трудами академика Н.И.Вавилова. В те годы под руководством замечательного человека и ученого, впоследствии академика, Б.М.Кедрова мне пришлось заниматься подготовкой диссертационной работы о гомологии в органической химии. Работая в библиотеке, я натолкнулся на труды Н.И.Вавилова (они не были изъяты) по гомологии растительных видов, увлекся ими и включил изложение этих работ в рукопись диссертации. Вот тут-то Бонифатий Михайлович мне сказал: "Не надо". Он знал о судьбе Н.И.Вавилова, трагедия которого не была мне известна в те дни. Война была высоким хребтом, отделившим события послевоенных лет от предвоенных. Сын известного чекиста Михаила Кедрова, мой учитель предупреждал меня тогда от опрометчивого для того времени поступка. Лишь позже мне удалось в "Вестнике Ленинградского университета" поместить статью "Гомология и олигомерия в биохимии", где исследования по гомологии Н.И.Вавилова нашли свое отражение.

Был у меня и другой источник знакомства с трудами Вавилова: книга под его редакцией "Теоретические основы селекции растений" из библиотеки отца. Там самим редактором в статье "Ботанико-географические основы селекции" написано: "Метод яровизации, установленный Т.Д.Лысенко, открыл широкие возможности в использовании мирового ассортимента травянистых культур... Метод подбора пар при гибридизации, учение Лысенко о стадийности открывает также исключительные возможности в смысле использования мирового ассортимента". Вавилов назвал работу Лысенко выдающейся. Другие авторы сборника – Говоров, Сапегин, Басова, Костюченко – поддерживают эту оценку. Как же относиться к Лысенко, если сам Вавилов...? Его отношение к Лысенко было сложным, противоречивым.

В общественном сознании утвердилось мнение о том, что существует прогрессивная мичуринская биология, которую возглавляет верный последователь Мичурина – Лысенко. Понадобилось время и усилия, чтобы расшатать это тождество. Надо было понять, что оказалось верным и что ошибочным во взглядах Лысенко, которого поддержал такой крупный ученый, как Вавилов.

 

 

ДИСПОЗИЦИЯ


Описанные впечатления, несомненно, были крайне важны для внутреннего осмысливания проблем биологической науки, эволюционного учения, генетики. Однако неожиданно все это приобрело действенно-драматический характер.

Осенью 1947 г. наша семья отдыхала в Сочи. Дождливым хмурым днем 18 октября мы с тетушкой Анной Александровной решили проехать в Сухуми. По дороге заглянули в Мюсеры, где стояла пустующая дача. Не успели побыть там минут десять, как бежит постовой:

– Немедленно поезжайте на Холодную речку. Вас ждет там товарищ Сталин. Это было полной неожиданностью. Со Сталиным я несколько раз встречался до войны и мог бы многое рассказать об этих встречах, в частности, А.Рыбакову, который не знал, что при беседе Сталина, Кирова, Жданова в Сочи летом 1934 г. присутствовал четвертый: это был я, который, хотя и был еще весьма молод, но многое схватывал юношеской памятью.

Из довоенных встреч со Сталиным коснусь лишь одного момента. В 1939 г., когда я учился в МГУ, он неожиданно вызвал меня по телефону и сказал:

— Я слышал, вы много занимаетесь в университете общественной работой. Политика – грязное дело. Нам химики нужны.

И не здороваясь и не прощаясь, повесил трубку. С тех пор минуло восемь лет, прошла война. Что же могло произойти? Ответ я узнал случайно от Л.М.Кагановича. Как-то при мимолетной встрече он рассказал: "Товарищ Сталин рекомендовал вашу статью в журнале "Октябрь". Это была статья "Влияние человека". Она была опубликована в июльском номере; в октябре состоялся вызов на Холодную речку.

Беседа продолжалась долго и охватывала широкий круг вопросов. В ней при начале принимал участие А.Н.Поскребышев, но быстро ушел, оставив нас втроем. По свежим следам я беседу записал. Вот изложение ряда ее моментов, относящихся к нашей теме.

Сталин: "У нас мало людей, умеющих обобщать практический опыт. Практиков, эмпириков – много. Но одной практики недостаточно. Важно уметь обобщать, подмечать связь между фактами, которые другим кажутся оторванными друг от друга.

Ленин, Маркс умели обобщать. Но Ленин был бы человеком профессорского типа, каких немало было в партии, если бы он занимался одной теорией, не знал жизни, не окунулся в практическую работу. На практической работе у него выработались и качества организатора".

Анна Александровна: "Но Ленин – гений".

Сталин: "Гениальность выдумали французы. Гениальность это умение анализировать, обобщать и трудолюбие. Таким был Ленин. Ничего необычайного здесь нет. Ленин умел обобщать то, что встречалось в процессе работы у практиков, эмпириков, но чего они не могли ясно понять, осмыслить.

Ленин мог по три часа беседовать с простым крестьянином, и он узнавал очень многое, необходимое для политики.

Во время прошедшей войны иногда беседа с рядовым красноармейцем, не знающим теории, не осознающим до конца смысл происходящего, но хорошо разбирающимся в своих житейских вопросах, давала нам многое для оценки положения, для понимания того, как надо воевать.

У нас много людей науки, которые не знают практической жизни, боятся ломать раз установленные порядки, знают жизнь из книг и слепо относятся к книге. Это, вернее, не люди науки, а служители науки, жрецы науки.

В науке единицы являются новаторами. Такими были Павлов, Тимирязев. А остальные – целое море служителей науки, людей консервативных, книжных, рутинеров, которые достигли известного положения и не хотят больше себя беспокоить. Они уперлись в книги, в старые теории, думают, что все знают и с подозрением относятся ко всему новому.

Стахановцы опытным, эмпирическим путем дошли до установления новых норм выработки, сломали старые, отжившие нормы. На основе их опыта мы задумали пересмотреть все существующие нормы. Так какой поднялся шум! Служители науки сказали: нельзя, так как в книгах об этом ничего не говорится. А мы послали их к черту и сделали по-своему.

Вы, очевидно, знаете о выращивании арбузов и дынь под Москвой. Одна женщина, научный работник, двадцать лет потратила на то, чтобы вывести сорт дынь, способный произрастать в нашей средней полосе. Она прививала дыни на тыкву, но так как тыква – растение более крепкое, то она забирала все соки, а для дыни ничего не оставалось.

А сейчас кунцевский колхозник, практик, вырастил замечательные арбузы, и мы имеем возможность разводить арбузы в наших широтах вплоть до Ленинграда, хотя прежде в книгах учили, что они севернее Тулы расти не могут.

Сейчас мы пересаживаем в грунт взрослые апельсиновые деревья. Принято считать, что деревья следует пересаживать в возрасте 2–3 лет. Вы видели ели в Кремле и у Мавзолея Ленина? Они пересажены туда, по моему предложению, десятилетними. Можно пересаживать и тридцатилетние деревья. Только пересадку следует производить не осенью, как говорится в книгах, а зимой, когда жизнедеятельность растений понижена, и они более безболезненно могут перенести операцию.

Пататы – предки нашего картофеля; их выращивали еще инки и ацтеки. Они прекрасно произрастают здесь на юге, но, наверно, могут расти и на севере – просто никто не пробовал.

В Австралии жизнь для европейцев была невозможна из-за малярии. Единственным спасением было насаждение эвкалиптовых лесов. Посадка миллионов эвкалиптов дала возможность строить города.

Здесь на юге также имеются обширные заболоченные районы в Кутаисской губернии, в Рионской низменности. Я предложил нашим людям посадить эвкалипты. Однако наши ученые мужи заявили, что эвкалипты у нас расти не могут, ибо так написано у них в книгах. Тогда я указал, что за Гаграми растут эвкалиптовые деревья, посаженные еще до революции. На это мне возразили, будто это хинные деревья. Вот вам пример, как служители науки, упершиеся в свои книги, препятствовали разведению эвкалиптов. А сейчас здесь на побережье имеется полтора миллиона деревьев.

В биологической науке издавна существует два взгляда на жизнь. Одни утверждают, что существует неизменное наследственное вещество, которое не поддается действию внешней природы. По сути дела, такая точка зрения (а она представляет взгляд Вейсмана) тождественна с воззрением, будто жизнь не развилась из неживой материи.

Другого мнения придерживается учение неоламаркизма. Согласно этому учению, внешнее воздействие изменяет признаки организма, и эти приобретенные признаки наследуются.

Если у служителя науки при опытном посеве погибает 95% растений, то он говорит: ничего нельзя поделать, дело безнадежное.

Так учат книги. Но надо обращать внимание не на эти 95%, которые погибли, а на 5%, которые сохранились, которые, следовательно, приобрели новые признаки. Вот вам ваши служители науки...

Лысенко – эмпирик, он плохо ладит с теорией. В этом его слабая сторона. Я ему говорю: какой Вы организатор, если Вы, будучи президентом Сельскохозяйственной академии, не можете организовать за собой большинство.

Большая часть представителей биологической науки против Лысенко. Они поддерживают те течения, которые модны на Западе. Это пережиток того положения, когда русские ученые, считая себя учениками европейской науки, полагали, что надо слепо следовать западной науке и раболепно относились к каждому слову с Запада.

Морганисты-мендельянцы это купленные люди. Они сознательно поддерживают своей наукой теологию".

В конце беседы, которая касалась и других проблем, Сталин спросил меня, не соглашусь ли я работать в аппарате ЦК?

Вернувшись в Сочи, мы застали встревоженных отца и мать, которые не знали, куда мы запропастились. Когда я рассказал отцу о предложении, он сказал: "Не надо соглашаться, если хочешь связать свою судьбу с партийной работой, то начинай с райкома".

Это я передал через неделю Сталину, когда состоялась вторая встреча. Он возразил: райкомы занимаются другими делами, а не наукой. Попутно он отметил, что в современную эпоху особое внимание должно быть уделено университетам. Вот его слова: "Наши университеты после революции прошли три периода. В первый период они играли ту же роль, что и в царское время. Они были основной кузницей кадров. Наряду с ними лишь в очень слабой мере развивались рабфаки.

Затем с развитием хозяйства и торговли потребовалось большое количество практиков, дельцов. Университетам был нанесен удар. Возникло множество техникумов и отраслевых институтов. Хозяйственники обеспечивали себя кадрами, но они не были заинтересованы в подготовке теоретиков. Институты съели университеты.

Наконец, сейчас мы собираем в университетах коронку теоретических кадров.

Сейчас у нас слишком много университетов. Следует не насаждать новые, а улучшать существующие.

Нельзя ставить вопрос так: университеты готовят либо преподавателей, либо научных работников. Нельзя преподавать, не ведя и не зная научной работы.

Человек, знающий хорошо теорию, будет лучше разбираться в практических вопросах, чем узкий практик. Человек, получивший университетское образование, обладающий широким кругозором, будет полезнее для практики, чем, например, химик, ничего не знающий, кроме своей химии.

В университеты следует набирать не одну лишь зеленую молодежь со школьной скамьи, но практиков, прошедших, определенный производственный опыт. У них в голове уже имеются вопросы и проблемы, но нет теоретических знаний для их решения.

На ближайший период следует большую часть выпускников оставлять при университетах. Насытить университеты преподавателями.

Разделить Московский университет на два университета: в одном сосредоточить естественные науки (физический, физико-технический, математический, химический, биологический и почвенно-географический факультеты), в другом – общественные (исторический, филологический, юридический, философский факультеты).

Старое здание отремонтировать и отдать общественным наукам, а для естественных выстроить новое, где-нибудь на Воробьевых горах. Приспособить для этого дела одно из строящихся в Москве больших зданий. Сделать его не в 16, а в 10–8 этажей, оборудовать по всем требованиям современной науки. Химия сейчас важнейшая наука, у нее громадное будущее. Не создать ли нам отдельно университет химии?

Уровень науки у нас понизился. По сути дела, у нас сейчас не делается открытий. Еще во время войны что-то делалось, был стимул. А сейчас у нас говорят: дайте образец из-за границы, мы разберем, а потом сами построим. Что, меньше пытливости у нас? Нет. Дело в организации.

Президент придет: мы, говорит, открыли то-то. А на самом деле откроют мелкие работники, а они только докладывают. Есть такие люди: если им хорошо, то они думают, что и всем хорошо".

С этого началась подготовка к строительству нового комплекса зданий МГУ на Ленинских горах (это особый и разветвленный сюжет). Одновременно в те трудные послевоенные годы было принято решение о развитии материальной базы университетского образования в Харькове, Минске, Воронеже и других городах.

Я опускаю и здесь другие сюжеты и повороты беседы. Скажу одно: когда я вернулся в Москву, меня пригласил Секретарь ЦК Алексей Александрович Кузнецов, и судьба моя была решена: я стал завсектором науки Управления агитации и пропаганды, которое возглавлял Д.Т.Шепилов. Сектор был превращен в отдел лишь позже, а потом отдел науки был поделен на три; мне пришлось руководить отделом естественных наук.