БОРТНОЕ ПРАВО

Если выдерут пчел, то три гривны штрафа, а хозяину, если мед еще не вынут – 10 кун, если же вынут – 5 кун.


Русская правда.XI век


Под правом в общем смысле этого слова обычно понимается совокуп­ность действующих норм и правил поведения личности в обществе. Они охва­тывают все стороны материально-духовной, социальной и бытовой деятель­ности человека. В нашем сознании понятие права всегда связывается с госу­дарством, которое, как и само право, возникло с появлением частной собст­венности и разделением общества на антагонистические классы. В классовом обществе право всегда обусловливается экономическим строем и выражает волю господствующего класса.


Это никоим образом не означает, что в доклассовом обществе каждый поступал, как ему заблагорассудится. Поведение и взаимоотношения людей регулировались и в первобытном обществе. Нормативные правила первобыт­ных людей сложились постепенно, они выражали обобщенный опыт многих поколений и были запечатлены в обычаях. «В основе обычая первоначально лежало «табу» — различные запреты и ограничения, передавшиеся от старших младшим... без всякого обсуждения и обоснования».


Повторяясь из года в год, обычай настолько входил в привычку, что выполнялся людьми подсознательно. Сила обычая была настолько велика, что теперь почти невоз­можно представить его настоящее императивное воздействие на человека. Мы и сейчас иногда способны объяснить не все свои поступки и действия и на вопрос о мотивах нашего поведения отвечаем «так принято» или «такой обы­чай».


Конечной целью обычая было создание наиболее благоприятных возмож­ностей

обеспечения существования и сохранения целостности рода или пле­мени.

Исполнение общепринятых норм гарантировалось и бесспорным автори­тетом

общественного мнения. Значительную роль в формировании позитив­ного отношения к

обычаям рода (племени) играло воспитание положитель-ным примером старших и

принуждением, ибо на всех ступенях существова­ния человечества «право есть ничто

без аппарата, способного принуждать к сохранению норм права».


Волю общественного мнения осуществляли умудренные жизненным опытом старейшины и уважаемые представители сообщества — знатоки обычаев, обрядов и традиций. Вера в опыт старцев и вообще в старых людей засвидетельствована в фольклоре: «Што кажа стары наглум — бяры малады на вум», «Старога чалавека пабранка — двару папраука», «Стары з пуця не звядзець» .

С возникновением государства происходит кодификация народных обы­чаев. Статут правовой нормы получают только те из них, которые не проти­воречат политике правящей верхушки. Так возникло обычное право. Под ним мы понимаем ту часть народных обычаев, которые санкционированы государ­ством и по существу становятся обязательным для всех законом. «Вместе с законом неизбежно возникают и органы, которым поручается его сохране­ние, — публичная власть, государство. В ходе дальнейшего общественного развития закон разрастается в более или менее широкое законодательство».

Как обычное право, так позже и государственное регламентировало все отрасли производственно-хозяйственной деятельности человека, в том числе и бортничество. По мере распространения и развития бортничества, превращения его из подсобного занятия в самостоятельный вид лесного про­мысла, складывалось и бортное право. Основные его положения сложились в рамках обычного права и вошли без существенных изменений в первый письменный свод законов Киевской Руси «Русскую правду». Первая древней­шая редакция этого замечательного юридического памятника восточных славян «СоудъЯрославлъ Володимирица.Правда Роуськая» отразила нормы обычного права девятого — десятого веков, причем все статьи, касающиеся бортничества, говорят о нем, как о давно существующем и хорошо всем известном занятии.

Вместе с тем «Правда» отражает и социально-экономи­ческое неравенство населения Киевской Руси, а также наличие у князей своих собственных бортных угодий. В руках знати скопилось небывалое даже по тому времени богатство, которое поражало современников: «товар иже бе не мочно двинути и в погребах было 500 берьковсков¹ меду, а вина-80 корчаг». Эти запасы, как сообщает Ипатьевская летопись под 1146 годом, были обнаружены при разгроме Изяславом хоромов Святослава. Древней­ший список «Русской правды» перечисляет несколько видов бортных преступ­лений, но мера наказания устанавливается одна и та же —12 гривен штрафа т. е. столько, сколько взималось за убийство холопа. По тем временам это была большая сумма, за нее можно было купить четырех лошадей, шесть коров, двадцать четыре пчелиных роя.

Если пчел одер скрывался, то «Правда» предписывала искать его по следу («следъ гнати»). Стоимость ущерба и штраф в пользу князя («татбоу и продажю») копа³ могла взыскать и с села, куда приводил след, если жители отказывались изобличить вора. Если след терялся на дороге, в лесу, на пусты­ре, то не платили «ни продаже, не татьбы».

Для своего времени «Русская правда» была величайшим достижением юридической мысли восточных славян. На протяжении многих веков она удовлетворяла как законодателей, так и юристов, вершивших суд. Не утрати­ла своего значения и через пятьсот лет, вместе с правовыми актами (обще­земские, областные и волостные привилеи, листы), сеймовыми постановле­ниями (ухвалы, уставы или конституции) и нормами обычного права бело­русов основные положения «Русской правды» легли в основу «Статута-Великого княжества Литовского».


«Статут» представлял собой первую в Европе кодификацию различных областей права и по единодушному признанию специалистов был «великим памятником законодательства своей эпохи». Огромное значение «Статута» понимали его составители. Один из них, Лев Сапега, писал в предисловии к третьей редакции «Статута»: «не обчым якым языком, але своим власным права описаные маем и каждого часу, чаго нам патрэба ку адпору усякай крывдыведати можам». Велико значение «Статута» и как ценного источника изучения культуры и языка белорусского народа.

Во всех трех редакциях «Статута» (1529, 1566, 1588 г.), действовавших поочередно в Белоруссии с 1529 по 1840 г., содержатся специальные статьи, посвященные бортничеству. В «Статуте» 1588 г. бортные статьи «Хто бы мелъ споръ о боръти або о входы в пущу», «Устава дереву бортному» и «Цена пчолам» включены в десятый раздел «О пущу, о ловы, о дерево бортное, о озера и сенажати». В отличие от «Русской правды», «Статут» более тщатель­но дифференцирует применяемые к преступникам меры наказания: учитьь вается тяжесть и характер правонарушения («выхад з права»), нанесенный материальный ущерб, наличие умысла («кгвалтовне умысльне»).

Повреждение бортного дерева по неосторожности (корень случайно подрублен или подрезан плугом, возникший по вине ответчика пожар и т. д.) каралось штрафом в «две копе³ грошей». За аналогичные, но заранее обдуман­ные действия, взимался штраф в пятикратном размере: «за борть со пчолами не подбираными три рубли грошей». «А хто бы свепет в чыем лесе умыслне порубал и мед выбрал, тот маеть за то шесть рублей грошей заплатити».


Если учесть, что в то время бортное дерево с пчелами стоило 30 грошей , то штраф составлял двадцатикратную стоимость уничтоженной борти. Доволь­но высоким он представляется и в сравнении с существовавшими тогда цена­ми. За эти деньги можно было купить вола и три барана, две коровы и 24 курицы, 3 вепря и 12 гусей или 160 пудов ржи.

Не сладко было вору, когда приходилось расплачиваться за свои грехи. Но еще хуже было тому, кого застали на месте преступления или, как тогда говорили,"«з лицом поймано». Преступника приговаривали «на горло», т. е. к смертной казни Если же этого вора ловили позже и полностью изобличали его он отделывался штрафом в три рубля. Логика составителей «Статута» в этом случае не совсем понятна. Вероятно, существовали какие-то мотивы, позволяющие применять различные санкции к одному преступлению.

За разорение бортей и хищение меда строго карались солдаты Великого княжества Литовского. Войсковая устава Минского сейма 1507 года среди прочих наказаний за бортные преступления предусматривала высшую меру наказания — повешение: «Хто с бчолами дерево посечет, того тэж на шибеницу». Для сравнения приведем аналогичный пункт из такой же уставы Новогрудского сейма 1508-года «А хто со пчолами дерево посечет, того тэж на шыбеницу» . Это сопоставление показывает не только наличие единых юридических формулировок, но и проникновение в актовые материалы мест­ных языковых особенностей. В первом документе пишется «бчолами», «шибеницу», во втором — «пчолами» и «шыбеницу». Кстати, в актовых докумен­тах копных судов Минщины почти везде фигурирует слово «бчолы».

Солдаты наказывались штрафом в один рубль и за хранение лезива. За торговлю ворованным медом корчмита изгоняли из войска. Если кто-то вновь совершал преступление, «тогды того на шибеницу». Разорение бортей и повторная торговля краденым медом приравнивались к дезертирству, которое и в те времена считалось тяжким воинским преступлением и каралось смертью.


В отличие от «Русской правды» (1016 г. по Ипатьевской летописи), не знавшей смертной казни применительно к бортным преступлениям, «Ста­тут» по всем отраслям права предусматривал более жесткое наказание, а во многих случаях и смертную казнь. Тенденция к ужесточению четко прослеживается во всех трех редакциях «Статута»: «Статут» 1529 года пре­дусматривал смертную казнь в 20 случаях, 1566 — в 60, 1588 — в 100. И это вполне правомерно. Ограничивая в некоторой степени шляхетскую «вольни­цу», произвол судебных и административных органов, «Статут» в классовом отношении оставался типичным орудием угнетения простых людей, как свободных, так и подневольных. В первую очередь он стоял на страже привилеги­рованных сословий — шляхты и крупных феодалов. И как мы увидим ниже, крупные феодалы часто игнорировали не только общегосударственные законы, но и целевые грамоты великих князей и королей, особенно в тех слу­чаях, когда затрагивались их финансовые интересы.


В случае отсутствия в «Статуте» того или иного положения, необходимого для инкриминирования преступления, судьям рекомендовалось судить по ста­рым обычаям. «Статут» 1588 года к обычаю уже не отсылал: «где бы чого в том Статуте не доставало, тогды суд... водле сумненья своего и прикладом иншых прав... то отправляти и судить маеть».

На охране бортничества стояло и обычное право, которое иногда, особен­но в отдаленных районах, например, таких, как Полесье, оказывалось более действенным. Принцип «да бога высока, да начальства далека», кото­рым чаще всего руководствовался в своей юридической практике полешук, наряду с высоким авторитетом общественного мнения и приверженностью к «старине», «старадауняй звыкластi», «звычаю старадауняму» содействовал консервации традиционных норм обычного права. Перешагнуть незримую черту обычая осмеливались немногие.

К тому же хищение меда исстари считалось почти таким же тяжелым преступлением, как и убийство. Кличка «пчаладзёр» на всю жизнь клеймила позором воров, могла поставить их вне общины, В многочисленных литера­турных источниках XVI—XVII вв. описываются жестокие расправы с пчелодерами. Однако в XVI веке случаи самосуда уже были редки, преследовались не только законом, но и общиной. Так, в 1588 году слишком скорый на руку шляхтич Дзмитро Здзитовецкий, у которого разорили несколько бортей, созвал копу. Не дождавшись, пока собрались копники, самоуправно повесил вора. Возмущенная копа подала реляцию брестскому подстаросте М. Рай­скому, который и рассматривал дело о самосуде.


Копный суд также применял к злостным пчелодерам высшую меру нака­зания. В 1582 году в окрестностях Минска прокатилась волна бортных преступлений. Неизвестные «подрали» пчел у воеводы Виленского, митропо­лита, у владелицы села Боровляны княгини Соломерецкой, у православного минского монастыря. Копа собралась в урочище Дубок, по дороге «з Менска до Прилеп». Конкретный виновник был неизвестен, но ходили слухи о небла­говидном поведении Хомы Микулича и Семена Плещича. Под угрозой пытки Микулич сознался в хищении меда и назвал сообщников: Еньку Печенку и Левона Мацукевича. Всех, кроме Мацукевича, приговорили к повешению. Когда старцы допрашивали Еньку Печенку «пры остатнем ступени», т. е. стоявшего на последней ступеньке виселицы с петлей на шее, он выдал еще двух соучастников — «менчанина Герасима Дурняка и Омельяна Ивана». Приговор тут же был приведен в исполнение: «И затым...смертью поконали».

Большинство бортных дел рассматривалось копными судами, называе­мыми в архивных документах просто «копа» или «тайны суд». Копа имеет многовековые традиции, опыт которых восходит к седым временам язычества. Доклассовое возникновение копы подтверждается тем, что она осуществляла судопроизводство вне рамок сословной дифференциации — шляхта, бояре, крестьяне рассматривались «как равноправные субъекты процессуального правоотношения».

Копные суды просуществовали в Белоруссии до XVIII века. Длительное время феодалы поддерживали их, так как были заинтересованы в том, чтобы чужими руками карать тех, кто посягал на их собственность. Первый памят­ник кодифицированного права «Русская правда» законодательно предостав­ляла громаде ряд судебно-следственных функций. Санкционировал деятель­ность копных судов и «Статут» 1588 года: «А на Руси и инде, где здавна копы бывали, там мають быти и тепер... на старых коповищах тым звычаем як и первей бывала» . Но вскоре шляхта стала игнорировать копные суды, а с XVII в. их стали вообще разгонять. Пройдя через какой-то период полуле­гального существования, копа прекратила свою деятельность. Суд над крес­тьянами и прочим простым людом полностью перешел под контроль феодалов, т. е. в органы судебной власти феодального государства.


В качестве судей на копе выступали копники (копные мужы, копляне), избираемые из числа жителей ближайших деревень Это были наиболее авторитетные и пользующиеся хорошей репутацией крестьяне, а также стар­цы, руководители общин, входящих в копный округ. Состав копных судей редко превышал 30 человек. Присутствие их всех на копованьи было не обяза­тельным. Копа считалась правомочной, если при рассмотрении дела был хоть один представитель от каждой деревни.

Место сбора копы называлось коповищем, оно всегда было постоянным и находилось в центре копного округа, границы которого простирались на 14 вёрст во все стороны. Коповищи, как правило, размещались на перекрёст­ках дорог, под дубами, в рощах, на берегах рек. На Брестчине, например, одно из коповиш, находилось «в урочище Становище, на границе сёл Щитна-го и Ятвезя»; на Минщине — в «урочище Дубок, на Прилепской дороге, идущей из Минска в Прелепы»; на Пинщине — в «урочище Липки, между сёлами Стаховом и Плотницами», другое — «над рекою Ясолдаю, у Логишин-ского моста». Место сбора копы всегда оговаривалось в актах копных судов: «на местцу звыкламу, где се копа становит», «на местцу давно звыклом где се копа збирает и первей збирала».

Копа обладала не только судебными, но и следственными функциями: выявляла преступника по следу, добывала вещественные доказательства, устанавливала свидетелей, судила, приводила в исполнение не подлежащий обжалованию приговор.


Первая копа, которая собиралась сразу же по обнаружении преступления, называлась горячей и шла по следу преступника (гнала след, брала гарачы след) пока он «не астыу», т. е. был свежим. Если след приводил к какому-либо населенному пункту (селу, шляхетской усадьбе, помещичьему двору), копа требовала выдачи вора. Если же жители отводили след (адводзш, адсочвалi), т. е. доказывали, что след обошел их село и пошел дальше, копа продолжала поиски. Преследование шло до тех пор, пока след не терялся в каком-либо селе, например третьем или пятом по счету. Если его жители не могли или не хотели выдать преступника, они «принимали след» и опла­чивали потерпевшему ущерб. За селом же сохранялось право искать вора для возмещения понесенного убытка (шкоды).


В случае категорического отказа принять след, а значит и компенсировать «шкоду», созывалась великая копа, на которую собиралось много народа, в том числе «привелю зацнай шляхты». После опроса потерпевшего и уточ­нения всех деталей преступления, копники приступали к взаимному опросу. Каждый должен был перебрать в уме всех подозрительных людей своего села и назвать того, кто, по его мнению, мог совершить преступление. Если подозрение ни на кого не падало, копник заявлял, что, на его взгляд, преступника в селе не было. В деле Хомы Микулича и его товарищей фамилию предполагаемого вора назвал копник, родной брат. Свое подозре­ние он обосновал смутным слухом о продаже Хомой еще в предыдущем году воза меда.


Если же подозрительных не оказывалось, великую копу переносили (завiвалi) на необходимый для доследования срок. Третья копа называлась завитой и считалась последней, но и на ней не всегда удавалось завершить дело.

Присутствовать на копованьи при рассмотре бортных дел мог каждый житель копной округи. Несмотря на наличие избранных копников, копа была судом всего схода. Процесс проходил в форме свободного конкурса и сравнительной оценки сторон, показаний свидетелей, очевидцев и осмотра вещественных доказательств. Так, рассматривая дело о споре бортников Гриня Козловича и Мартина Киселя о принадлежности борти на основании изучения бортных знаков, сколотых со спорной сосны, копа признала вла­дельцем Козловича, так как его знамя оказалось более старым.

Копные суды всегда учитывали моральный облик обвиняемого. Если он имел репутацию нечистоплотного человека (быу веры нягодным, нядобрым, лезным, падайзраным) или подозревался в совершении какого-либо преступ­ления в прошлом (быу добрым зладзеем), судьи всегда применяли более суровые меры, в том числе и смертную казнь. Человека, совершившего такое же преступление впервые, - могли присудить только к возмещению убытка. Известны случаи, когда его оплачивали изобличенные в даче ложных пока­заний свидетели.


Действенным средством копного судопроизводства считалась присяга (рота). Присяга принималась в специальном месте: во времена язычества на капище в очерченном бороздой кругу со священным огнем в центре, после принятия христианства — в храме. Обычно присягу давали устно, только в исключительных случаях она записывалась, если судить по выражению «рота на письме», встречающемуся в копных реляциях, занесенных в актовые книги гродских судов.


К присяге относились чрезвычайно серьезно, редко кто осмеливался кривить душой. Известен не один случай, когда обвиняемые в самый последний момент отказывались от присяги и признавали свою вину или вовсе не прихо­дили на место ее принятия. Во второй половине XVII в. отношение к присяге изменяется: в реляциях копных судов появляются сетования на испорченность и легкомысленное отношение к присяге. Копники жалуются, что неко­торым явным ворам не впервые «отприсягаться» от преступления.

Кроме присяги в ордальном арсенале копы имелись физические способы добывания истины (вымучваць шкоду, браць на муку), освященные обычаем и традицией, а с XI века санкционированные государственным законодатель­ством. В реляциях копных судов упоминаются: битье розгами, испытание огнем, железом, водою. В актовых материалах они выступают под общими синонимическими терминами «проба», «мука», «тартары». Еще «Русская правда» предписывала «Если ответчик начнет искать свидетелей и не найдет, а истец поддерживает обвинение в убийстве, тогда их дело решают при по­мощи испытания железом: так же как во всех делах по подозрению в воров­стве, если отсутствуют вещественные доказательства, привлекать к испыта­нию железом, если сумма иска не менее полгривны золотом; если она меньше то до двух гривен испытывать водою, а при меньшей сумме необходимо принести присягу».

В XV—XVII веках «брали на муку» при наличии тех же обстоятельств, что и пятью веками ранее — при настойчивом отрицании обвиняемым своей вины и упорной поддержке истцом своего обвинения. Однако копа не злоупотребляла «мукой» и пользовалась этим инструментом судопроизвод­ства весьма осторожно. При принятии решения о назначении пытки сущест­венную роль играла репутация человека. Физическое испытание, как правило, начинали с «хлосты», и только тогда, когда розги и во второй раз не оказывали нужного воздействия, обвиняемого отдавали пострадавшему на пробу огнем или раскаленным железом. При этом следили, чтобы не искалечить обвиняе­мого. Однако дозволенная граница не всегда выдерживалась.


Копный процесс основывался по древней традиции на началах частного права, которое не знало единого понятия преступления и карало не столько за нарушение существующих норм и правил, сколько за нанесенный матери­альный ущерб. Поэтому подавляющая часть бортных преступлений, рас­смотренных в XVI веке, наказывалась только возмещением убытков. В ка­честве примера приведем решение копы (копны адказ, копны дэкрэт) о во­ровстве пчел у Даньки Бордзиловича: «платити за одны бчолы 30 грошей, а за двух приживных по 15 грошей, т. е. копа грошей». Понятие «наказание» передавалось такими синонимическими эквивалентами лексики, как «кара», «казнь», «пакута»: «Епетимия: покута, або вина пеняжняя». Нанесенный преступником убыток взыскивался в двойном размере.

Как видно из дела Хомы Микулича, смертная казнь, как мера обществен­ного воздействия, применялась крайне редко и только по отношению к закоре­нелым, неисправимым преступникам или в случаях особо тяжких преступле­ний. Так, в конце 1685 года пятеро воров очистили амбар земского судьи г. Пинска Михала Кирдея, унеся различного имущества, в том числе два берковца битого меда, на общую сумму 10 тысяч злотых. Чтобы замести следы, подожгли амбар. Огонь перекинулся на соседние строения и в мгнове­ние ока испепелил всю усадьбу Поречье. Созванная Кирдеем копа довольно быстро выявила воров и вынесла следующий декрет: «живых их четвертовать, части их расставить на больших дорогах в научение всякому».

К таким мучительным видам смерти копа прибегала исключительно редко и главным образом тогда, когда преступниками оказывались крестьяне. За воровство у крестьян копа приговаривала к повешению в крайне редких случаях.


Смертный приговор приводили в исполнение сразу же по объявлении копного декрета. Виселицу возводили всегда на одном и том же месте, обычно на перекрестке дорог. К висящей на перекладине конопляной петле вели перекладины сколоченной из неокоренных жердей лестнички. Пригово­ренного принуждали подняться на верхнюю ступеньку и самому себе накинуть на шею петлю. В этот момент к нему обращались копники с предложе­нием еще раз подтвердить вину, вспомнить другие свои преступления, назвать имена соучастников. Обычно преступник не скрывал ничего и все выкладывал, как на исповеди. Он искренне отвечал на все вопросы, которые мог задавать любой присутствующий. И если он, например, когда-то украл овцу у Петра, а у Сымона - кадовб меду, винился перед ними.


Копному суду принадлежало право помилования, но окончательное слово при этом оставалось за пострадавшим. Поэтому осужденный, моля о снисхож­дении, обращался в первую очередь к истцу. Иногда сами копники и «добрыя людзi» присоединялись к его просьбе, особенно тогда, когда человек спотк­нулся впервые и до этого не был замечен в неблаговидных делах. Если истец то ли из жалости, то ли из уважения к «панам-копникам» и громаде проявлял великодушие, он должен был лично свести преступника с эшафота, что было знаком не только того, что он дарит ему жизнь, но и берет ответст-венность за дальнейшее поведение и поступки спасенного от смерти человека. После обязательной в этом случае хлосты помилованного (дараванага горлам) передавали истцу. При отказе от милосердия приговоренный молился(пацер мову) и бросался со ступеньки вниз. Возный обмакивал перо в чер-нила и трафаретным предложением дописывал реляцию: «бросился с шибеницы и смертью тот оговор запечатал».

Соучастников, имена которых перед смертью назвал казненный, обычно сразу не привлекали к ответственности. Их записывали в «черную» гродскую книгу и держали под наблюдением, как людей «лезных» и «негодных веры». Первое столкновение с правом, какой бы характер оно ни носило, приводило их на эшафот.

Многие дореволюционные исследователи копного права, например И. Я. Спрогис, отмечали, что копа не обращала внимания на сословную принадлежность обвиняемых и присуждала к смерти как простого крестьянина, так и шляхтича. Не оспаривая этого утверждения, отметим только, что копа все же учитывала сословную принадлежность как потерпевшего, так и обвиняемого. Пан и крестьянин не могли выступать равноправными субъектами процессуальных отношений. Иначе копа не выносила бы более строгих, приговоров за хищение панской собственности, чем за аналогичные случаи воровства у крестьян. Возьмите дело того же Хомы Микулича или дело пинского земского судьи Кирдея: в обоих случаях хищения совершены у представителей привилегированного слоя тогдашнего общества, осужденные приговорены к высшей мере наказания — повешению и четвертованию. Дела, затрагивающие интересы представителей одного сословия, всегда завершались более мягкими приговорами.


Если же потерпевший и обвиняемый принадлежали к разным сословиям, один из них в обязательном порядке пользовался, определенными судебными привилегиями. Эта тенденция, если судить по «Русской правде», будучи рецепцией обычного права более раннего времени, восходит в далекое прошлое истории восточных славян и имеет непосредственную связь с начальным периодом дифференциации общества на классы и возникновением первых зародышевых форм государ­ственности.


Если мы признаем обычное право совокупностью санкционированных государством народных правовых обычаев, то обязаны признать и то, что санкционированы были не все, а только те нормы и правила, которые соответствовали интересам правящей верхушки. В какой бы форме ни реализовывалось право, оно всегда в первую очередь служило политиков имущественным интересам привилегированных слоев классового общества. Именно поэтому феодалы до ХVIII века поддерживали институт копного судопроизводства.

В то же время было бы ошибкой полностью отрицать народный характер копных судов, основанных на понятных простым людям и, более того, признаваемых ими традиционных морально-нравственных устоях. Демокра­тические элементы копных судов наиболее полно проявлялись исключительно и только в тех случаях, когда судопроизводство осуществлялось в простона­родной среде и не затрагивало интересов господствующего класса.