Эрнесто Лаклау

О ПОПУЛИЗМЕ

Любое определение предполагает теоретическое поле [grid], придающее смысл тому, что определяется. Этот смысл – как следует из самого понятия определения – может быть установлен только посредством различения определяемого понятия и чего-либо, что исключается данным определением. Это, в свою очередь, предполагает пространство, в границах которого могут мыслиться различия. Это пространство отнюдь не очевидно, когда мы называем движение (?), идеологию (?), политическую практику (?) популистскими. В первых двух случаях – движения и идеологии – определение объекта как «популистского» предполагает исключение других характеристик, находящихся на том же определительном уровне, таких как «фашистский», «либеральный» «коммунистический» и т.д. Это навязывает нам сложную и в конечном счете невыполнимую задачу – поиск последнего оплота «чистого» популизма, несводимого к указанным альтернативным характеристикам. Если мы все-таки возьмемся за этот труд, мы неизбежно окажемся втянутыми в игру, когда любая попытка придать популизму конкретное социальное или идеологическое содержание немедленно сталкивается с лавиной исключений. Итак, мы должны сделать вывод, что, когда мы используем термин «популизм», сами наши лингвистические практики предполагают присущее ему актуальное значение, однако это значение невозможно определить. Более того, это значение не отсылает к какому-либо конкретному референту (который уничтожил бы это значение).

Что, если мы перейдем от движений и идеологий в качестве единиц анализа к политическим практикам? Все зависит от того, как мы понимаем этот переход. Если он определяется единством субъекта, конституированного на уровне идеологии или политического движения, мы, очевидно, не продвинулись ни на шаг в определении того, что составляет специфическую сущность популизма. Трудности в определении популистского характера субъектов тех или иных практик не могут не проявиться в анализе практик как таковых, если практики понимаются лишь как выражающие внутреннюю природу субъектов. Однако существует альтернатива – политические практики могут пониматься не как выражающие природу социальных агентов, но как конституирующие их природу. В этом случае политическая практика приобретает некий онтологический приоритет над агентом, который становится ее историческим продуктом. Иными словами, первоначальной единицей анализа могут выступать практики, а не группа, которая в этом случае понимается как результат артикуляции социальных практик. Если такой подход верен, мы можем сказать, что движение является популистским не потому, что его политическое или идеологическое содержание помечается как популистское, но только в том случае, если движение обнаруживает специфическую логику артикуляции этого содержания, каким бы оно ни было.

Перед тем как мы перейдем к главному рассуждению, необходимо сделать еще одно замечание. Категория «артикуляции» была достаточно распространена в теоретическом языке последних тридцати-сорока лет – в особенности в школе Альтюссера и тех областях, где ее влияние было значительным. Однако следует подчеркнуть, что понятие артикуляции, развивавшееся альтюссерианством, относилось преимущественно к онтическому²⁾ содержанию процесса артикуляции (экономическому, политическому, идеологическому). Онтологическая теоретизация проблем, связанных с артикуляцией, также имела место (понятия «детерминации в конечном счете» и «относительной автономии»), но поскольку эти элементы формальной логики понимались как производные от онтического содержания некоторых категорий (например, детерминация в конечном счете отсылала только к экономике), возможность развития социальной онтологии с самого начала была крайне ограниченной. Мыслить политическую логику популизма, оставаясь в рамках этих ограничений, было невозможно.

Далее я собираюсь развить три теоретических положения: 1) чтобы уловить специфичность популизма, необходимо начать анализ с меньших, чем группа, элементов (на политическом или идеологическом уровне); 2) популизм – не онтическая, а онтологическая категория; ее значение следует искать не в политическом или идеологическом содержании, входящем в описание практик конкретной группы, но в особом способе артикуляции социального, политического или идеологического содержания; 3) эта форма артикуляции, вне зависимости от своего содержания, производит структурные эффекты, проявляющиеся прежде всего на уровне форм представления.


Социальные требования и социальная тотальность

Как мы только что указали, нашей отправной точкой станет изоляция единиц анализа, меньших, чем группа, и рассмотрение социальных логик их артикуляции. Популизм – одна из таких логик. Отметим прежде всего, что наш анализ постулирует ассиметрию между сообществом как целым («обществом») и любым действующим в нем социальным актором: не существует социального агента, воля которого совпадала бы с актуальным функционированием общества, воспринимаемого как тотальность. Руссо знал, что формирование общей воли – представлявшейся ему необходимым условием демократии – было все более затруднено в условиях современных обществ, множественность измерений и гетерогенность которых делали необходимым переход к механизмам представительства; Гегель попытался решить эту проблему, постулировав разделение между гражданским и политическим обществом, при этом гражданское общество выражало партикуляризм и гетерогенность («система потребностей»), политическое же – момент тотализации и универсальности; наконец, Маркс возродил утопию полного пересечения коммунитарного пространства и коллективной воли, воплощенную в роли универсального класса в обществе, лишенном противоречий. Отправной точкой для нас является то, что ни одна попытка преодолеть разрыв между политической волей и коммунитарным пространством в конечном счете не может оказаться успешной, однако именно попытка преодолеть этот разрыв является тем, что отличает политические артикуляции социальных идентичностей.

Чтобы избежать опасности быть неправильно понятыми, необходимо добавить, что непересечение между сообществом как тотальностью и актуальными частными волями социальных акторов вовсе не вынуждает нас принять тот или иной вид методологического индивидуализма в вопросе о социальных агентах. Подобный подход предполагает, что индивиды являются значащими, самоопределяющимися тотальностями; от этого утверждения всего один шаг к тому, чтобы рассматривать социальное взаимодействие как взаимодействие между агентами, идентичности которых выстроены вокруг четко очерченных интересов. Наш подход, напротив, является полностью холистским, с единственной оговоркой – обещание полноты, заключенное в понятии самоопределяющегося социального целого, невыполнимо. Из этого следует, что попытка создать коммунитарное пространство из множества коллективных воль не может принимать форму договора, поскольку договор предполагает понятия интересов и самоопределяющихся воль, которые мы поставили под вопрос. Коммунитарная полнота, которую не может предоставить социальное целое, не может быть передана и индивидам. С этой точки зрения индивиды – не целостные тотальности, но только референциальные идентичности, которые должны быть разделены на ряд локализованных субъектных позиций. Артикуляция отношений между этими позициями – социальное, а не индивидуальное действие (само понятие «индивид» в рамках нашего подхода лишено смысла).

Что же это за меньшие единицы, с которых должен начаться наш анализ? Путеводной нитью для нас станет категория «требования» [demand], представляющая собой простейшую форму построения социальной связи. Слово «требование» в английском языке двусмысленно – с одной стороны, оно обозначает собственно «требование»³⁾, с другой – обладает более активным значением «требования» как действия [imposing a request] – притязания – обращенного к кому-либо. В других языках, например, в испанском, для каждого из этих значений существует отдельное слово: во втором случае это слово reivindicación. Хотя в нашем анализе делается акцент на второе значение, сама эта двусмысленность не лишена достоинств, поскольку теоретическое понятие «требования», которое мы будем использовать, предполагает неразрешимость [undecidability] между этими двумя значениями – в действительности, как мы увидим, они соответствуют двум различным формам политической артикуляции. Нужно также добавить, что оба эти значения содержат следующее скрытое допущение: требование не может быть удовлетворено самостоятельно, но должно быть обращено к инстанции, отличной от той, которая сформулировала требование.

Вот пример непосредственного требования: группа соседей убеждена в необходимости нового автобусного маршрута от района, в котором они живут, до того места, где большинство из них работает. Предположим, что они обратились с этим требованием в муниципалитет, и требование было удовлетворено. Здесь мы видим следующие структурные характеристики: 1) социальная потребность приобретает форму запроса [request], т.е. не может быть удовлетворена самостоятельно и требует обращения к инстанции, наделенной властью принимать решения; 2) сам факт запроса показывает, что власть принимать решения, присущая этой инстанции, вовсе не подвергается сомнению – поэтому мы остаемся в пределах первого значения слова «требование»; 3) требование является точечным, замкнутым на себя – это не верхушка айсберга, не символ других, несформулированных социальных требований. Если мы объединим все эти характеристики, мы придем к следующему важному выводу: запросы этого типа, содержащие точечные требования, удовлетворяемые индивидуально, не создают разрыв или границу в социальном. Напротив, в качестве невербализованного допущения, заключенного в самом процессе, социальные акторы принимают легитимность всех инстанций, включенных в этот процесс: никто не сомневается как в праве предъявлять требование, так и праве властной инстанции принимать решения. Каждая из инстанций является частью (или различающейся точкой) в высокой степени институционализированной социальной имманентности. Социальную логику, функционирующую согласно этой институционализированной, дифференциальной модели, мы будем называть логикой различия. Она предполагает, что социального разделения не существует и любое легитимное требование может быть удовлетворено неантагонистическим, административным путем. Примеры социальных утопий, подразумевающих универсальное распространение логики различия, легко приходят на ум: «одна нация» Дизраэли, государство благосостояния или девиз Сен-Симона: «от управления людьми к управлению вещами».

Вернемся к нашему примеру. Предположим, что требование не было удовлетворено. За этим решением, несомненно, последует социальная фрустрация. Но если не удовлетворено только одно требование, ситуация существенно не изменится. Если же по какой-либо причине множество требований не находят удовлетворения, множественная фрустрация инициирует социальную логику совсем другого порядка. Если, к примеру, группа людей, которым было отказано в улучшении ситуации с транспортом, обнаружит, что требования их соседей, касающиеся безопасности, водоснабжения, жилищных условий, школ и т.п., также не удовлетворены, между ними возникнет некая форма солидарности: их объединит тот факт, что их требования остаются неудовлетворенными. Другими словами, требования объединяет негативное измерение, превосходящее позитивную различающую природу каждого из них.

Социальная ситуация, в которой требования имеют тенденцию перегруппировываться на негативной основе, состоящей в том, что все они остаются неудовлетворенными, – первая, но не единственная предпосылка той формы политической артикуляции, которую мы называем популизмом. Перечислим те ее структурные характеристики, которые можно увидеть уже сейчас: 1) если институциональная организация, которую мы обсуждали выше, основана на логике различия, то в данном случае мы сталкиваемся с обратной ситуацией, которую можно описать в терминах логики эквиваленции, в которой все требования, несмотря на их различающий характер, стремятся перегруппироваться, образуя цепь эквиваленций. Это значит, что каждое отдельное требование в своей основе предстает расколотым: с одной стороны, оно выражает свою собственную партикулярность, с другой – отсылает, через эквивалентные связи, к тотальности остальных требований. Возвращаясь к нашему образу: каждое требование в действительности является верхушкой айсберга, поскольку, хотя оно и проявляет себя только в своей партикулярности, оно представляет свое собственное содержание как одну из совокупности социальных потребностей. 2) Субъект требования в двух описываемых нами случаях различен. В первом случае субъект является таким же точечным, как и само требование. Субъект требования, воспринимаемый в качестве различающей партикулярности, мы будем называть демократическим субъектом. Во втором случае субъект шире, поскольку его субъективность является продуктом эквивалентного объединения множества демократических требований. Субъект, сконструированный на основе этой логики, мы будем называть народным субъектом. Это ясно показывает условия возникновения или исчезновения народной субъективности: чем больше социальных требований успешно поглощаются как различающиеся точки институциональной системой, тем слабее будут эквивалентные связи и тем меньше вероятность формирования народной субъективности; соответственно, ситуация, в которой множество неудовлетворенных требований и возрастающая неспособность институциональной системы поглотить их сосуществуют как различающиеся моменты, создает условия, ведущие к популистскому разрыву. 3) Из предшествующего анализа следует, что народная субъективность не может возникнуть без создания внутренней границы. Эквиваленции являются таковыми только в значении пронизывающей их всех нехватки, и это делает необходимым определение источника социальной негативности. Эквивалентные народные дискурсы, таким образом, разделяют социальное на два лагеря: власть и обездоленных. Это преобразует природу требований: они перестают быть простыми запросами и становятся воинственными притязаниями (reivindicaciones) – т.е. мы переходим ко второму значению слова «требование».

Эквиваленции, народная субъективность, дихотомическая конструкция социального вокруг внутренней границы. Очевидно, мы выявили все структурные характеристики, определяющие популизм. Однако это не совсем так. Важнейшее измерение по-прежнему отсутствует; его и необходимо исследовать.


Пустые и плавающие означающие


Пока наше рассуждение привело нас к признанию двух условий – каждому из которых структурно необходимо другое – для возникновения популистского разрыва: дихотомизации социального пространства посредством создания внутренней границы и конструирования цепи эквиваленций между неудовлетворенными требованиями. Строго говоря, это не два условия, но два аспекта единственного условия, поскольку внутреннюю границу может создать только цепь эквиваленций. В любом случае важно понять, что цепь эквиваленций имеет анти-институциональный характер: она разрушает партикулярный, различающий характер требований. Между требованиями, помещенными в «систему», и способностью «системы» удовлетворять их, в каком-то смысле существует короткое замыкание. Необходимо проанализировать влияние этого короткого замыкания как на природу требований, так и на саму систему, воспринимаемую как тотальность.

Эквивалентные требования ставят перед нами проблему представления специфичности момента эквиваленции. Ведь очевидно, что требования всегда партикулярны, тогда как более универсальное измерение, связанное с эквиваленцией, лишено прямой, очевидной формы представления. Мы утверждаем, что первой предпосылкой этого представления является тотализация (через означивание) власти, которая противопоставляется всей совокупности требований, составляющих народную волю. Это должно быть очевидным: для того, чтобы цепь эквиваленций могла создать границу в социальном, необходимо так или иначе представлять то, что находится по ту сторону границы. Популизм не может обойтись без дискурсивного конструирования врага, будь то Старый порядок, олигархическая власть, эстеблишмент или что-либо другое. Позже мы вернемся к этому аспекту. Сейчас мы должны сконцентрироваться на переходе от демократических к народным субъектным позициям под влиянием границы, созданной эквиваленциями.

Так в чем же проявляется эквиваленция? Мы отметили, что момент сходства нельзя обнаружить в какой-либо позитивной характеристике, общей для всех требований, поскольку с точки зрения их собственных свойств все они совершенно различны. Сходство целиком основано на противопоставлении власти, находящейся по другую сторону границы, власти, которая оставляет все эти требования неудовлетворенными. Как в этом случае может быть представлена сама цепь? В другом месте¹ я уже писал о том, что это возможно только тогда, когда одно из требований, частично сохраняя свою партикулярность, начинает функционировать как знак, представляющий цепь в качестве тотальности (точно так же, как золото, не переставая быть определенным товаром, преобразует свою собственную материальность в универсальную меру стоимости). Этот процесс, преобразующий частное требование в символ цепи эквиваленций, и есть то, что мы назвали гегемонией. К примеру, требования польской Солидарности первоначально были требованиями конкретной группы рабочих из Гданьска, но благодаря тому, что они были сформулированы в угнетенном обществе, где многие социальные потребности не были удовлетворены, они стали символом народного лагеря в новом дихотомическом дискурсе.

Процесс конструирования универсального знака народного лагеря обладает одной чертой, исключительно важной для понимания популизма. Речь идет о следующем: чем шире цепь эквиваленций, тем слабее ее связь с частными требованиями, взявшими на себя роль универсального представления. Это приводит нас к выводу, принципиально важному для нашего анализа: конструирование народной субъективности возможно только на основе производства знаков, стремящихся к тому, чтобы стать пустыми означающими. Так называемая «бедность» популистских символов – условие их политической эффективности, поскольку их функция состоит в том, чтобы преобразовать гетерогенную реальность в гомогенную цепь эквиваленций, и сделать это они могут, только сведя к минимуму свое собственное партикулярное содержание. В предельном случае гомогенизирующая функция выполняется одним только чистым именем – именем лидера.

Мы должны обратиться к двум другим важным аспектам проблемы. Первый из них касается того специфического искажения, которое логика эквиваленции привносит в конструирование «народа» и «власти» как антагонистических полюсов. В случае «народа», как мы видели, логика эквиваленции основана на «опустошении», одновременно обогащающем и обедняющем. Обогащающем, поскольку знаки, унифицирующие цепь эквиваленций, именно потому, что они должны покрыть все связи, создающие эту цепь, имеют более широкую референцию, чем простое различающее содержание, характеризующее связь между означающим и единственным означаемым. И обедняющем, поскольку именно из-за этой более широкой (потенциально универсальной) референции связь между знаком и его конкретным содержанием резко ослабевает. Используя логическое различение, мы могли бы сказать, что знак выигрывает в экстенции и проигрывает в интенции. То же происходит при конструировании полюса власти: он функционирует не через материальность своего различающего содержания, так как это содержание – носитель отрицания со стороны народного лагеря (власть не удовлетворяет его требования). Вследствие этого различные моменты, выделенные в нашем исследовании, фундаментально нестабильны. В содержании каждого конкретного требования нет ничего, что предопределило бы, будет ли оно артикулировано через эквивалентность или через различие – это зависит исключительно от исторического контекста; также не существует факторов, безусловно определяющих то, каким будет знак, отсылающий к цепи эквиваленций, и каким будет состав этой цепи. Если же обратиться к двум полюсам дихотомии «народ/власть», актуальная идентичность и структура каждого из них в равной степени могут быть оспорены и переопределены. Во Франции продовольственные бунты происходили со Средних веков, но как правило они не были антимонархическими. Потребовались комплексные преобразования XVIII века, чтобы достичь той стадии, когда продовольственные требования были включены в цепи эквиваленций, покрывающие тотальность политической системы. Популизм американских фермеров конца XIX века потерпел неудачу именно потому, что попытка создать цепи эквиваленций, объединяющие требования всех обездоленных, натолкнулась на решающее препятствие – структурные ограничения, связанные с различием, которые оказались сильнее, чем популистские интерпелляции⁴⁾: трудности в объединении черных и белых фермеров, взаимное недоверие фермеров и городских рабочих, глубоко укорененную лояльность фермеров Юга Демократической партии и т.п.

Это приводит нас ко второму аспекту проблемы. В нашем исследовании мы опирались на упрощение, согласно которому de facto существует граница, разделяющая антагонистические цепи эквиваленций. Это предположение мы должны поставить под вопрос. Весь наш подход приводит нас к этому, ведь если не существует априорной причины, по которой требование должно стать частью какой-то определенной цепи эквиваленций или же быть артикулировано через различие, мы должны предположить, что антагонистические политические стратегии будут основаны на различных способах создания политических границ, а сами эти границы будут открыты для дестабилизирующего влияния и трансформаций.

Если это так, наши предположения должны быть в известной степени скорректированы. Всякий элемент дискурса подвергается структурному давлению со стороны несовместимых между собой попыток артикуляции. Мы показали, что сама возможность функционирования пустых означающих зависит от цепи эквиваленций, которая, как мы убедились, предполагает внутреннюю границу. Классические формы популизма – к примеру, большая часть популистских движений Латинской Америки 1940х-50х гг. – соответствуют этому описанию. Политическая динамика популизма зависит от непрерывного воспроизводства внутренней границы. Используя сравнение из области лингвистики, мы можем сказать, что институционалистский политический дискурс стремится выделить синтагматический полюс языка – число различающихся позиций, выраженных отношениями комбинирования, – тогда как популистский дискурс выделяет парадигматический полюс – т.е. отношения замещения между элементами (в нашем случае, требованиями), объединенными вокруг всего двух синтагматических позиций.

Однако внутренняя граница, служащая основанием для популистского дискурса, может быть разрушена. Это может произойти по двум различным сценариям. Первый предполагает нарушение связей эквиваленции между различными частными требованиями, происходящее, когда часть из них в индивидуальном порядке удовлетворяется. Это путь ослабления популистской политики, размывания внутренних границ и повышения степени интеграции институциональной системы – трансформистская операция⁵⁾ в терминологии Грамши. В широком смысле этот сценарий соответствует проекту «одной нации» Дизраэли или попыткам современных теоретиков «третьего пути» и «радикального центра» заменить политику администрированием.

Второй путь разрушения внутренней границы имеет совершенно другую природу. Он предполагает не уничтожение границ, но смену их политического знака. Когда важнейшие знаки народного дискурса становятся частично пустыми, их связь с их собственным конкретным содержанием ослабевает – и это содержание становится полностью открытым для множества реартикуляций, связанных с различными цепями эквиваленций. Для того, чтобы вся популистская операция приобрела противоположный политический знак, достаточно того, чтобы пустые означающие народного дискурса сохраняли свой радикализм – т.е. свою способность разделять общество на два лагеря, – тогда как цепь эквиваленций, которую они объединяют, сменилась другой. XX век знает множество таких преобразований. В Америке знаки народного радикализма, в эпоху Нового курса имевшие преимущественно левую коннотацию, впоследствии были присвоены радикальной правой, от Джорджа Уоллеса до «морального большинства». Во Франции радикальная «функция трибуна», выполнявшаяся Коммунистической партией, до некоторой степени перешла к Народному фронту. Наконец, невозможно понять экспансию фашизма в межвоенный период, не обратившись к правой реартикуляции тем и требований, принадлежащих революционной традиции.

Важно понять характер этого процесса реартикуляции: он зависит от частичного сохранения центральных знаков народного радикализма при включении в другую цепь эквиваленций многих демократических требований. Эта гегемонистская реартикуляция возможна потому, что ни одно социальное требование не предполагает априорную включенность⁶⁾ в качестве своего «явного предначертания»⁷⁾ – все зависит от гегемонистского соперничества. Когда требование подвергается множественным попыткам артикуляции со стороны антагонистических проектов, оно находится на «нейтральной территории» по отношению к последним, т.е. приобретает частичную и временную автономию. Для обозначения этой неопределенности знаков народного дискурса и требований, которые они артикулируют, мы будем использовать термин плавающее означающее. Конституирующее его структурное отношение отличается от того, которое мы обнаружили в функционировании пустых означающих: если последние зависят от установившейся внутренней границы, созданной цепью эквиваленций, то плавающие означающие выражают неопределенность, присущую всем границам, их неспособность стать полностью стабильными. Это различение, однако, является преимущественно аналитическим, поскольку на практике пустые и плавающие означающие в значительной степени пересекаются: не существует исторической ситуации, когда общество является настолько консолидированным, что его внутренняя граница не размывается и не смещается; невозможен и органический кризис⁸⁾ столь глубокий, что никакая форма стабильности не ограничивает тенденции к размыванию внутренней границы.