Теоретические и прикладные исследования

Ответы Павла Романова и Елены Ярской-Смирновой

(Государственный университет – Высшая школа экономики, Центр социальной политики и гендерных исследований, Саратовский государственный технический университет)

1. 
   Каждый из нас (антрополог, социолог, лингвист и др.) стремится заниматься тем, что ему интересно. Как Вы думаете, то, что интересно для Вас, имеет какое-то значение для других (в частности, для неспециалистов — тех, кто вовсе непричастен к нашим наукам)? Приходилось ли Вам объяснять смысл Ваших исследований неспециалистам? Ощущаете ли Вы необходимость обоснования нужности и/или полезности своей работы?
   

Нам кажется, что в ворохе того, что мы ежедневно делаем в качестве профессионалов, можно найти и то, что интересно не-специалистам, и то, что для посторонних звучит как тарабарское наречие. Приемы исследования, теоретические концепции, пожалуй, меньше всего воспринимаются вне круга профессии как понятное и нужное знание, это своего рода кухня. А вот содержательные моменты нередко встречают пристальное внимание и даже вызывают горячую реакцию в поддержку или в противовес нашей позиции. К сожалению, не всё, что для нас кажется столь важным и полезным, воспринимается точно так же людьми из иных профессиональных сфер. И хотя мы привыкли к ситуациям, когда надо говорить на языке, понятном разного рода аудиториям: юным учащимся и их родителям, специалистам социальных служб, реабилитологам, педагогам, чиновникам, – всё же иногда приходится пояснять «практический смысл» и собратьям-социологам. Недавно на конференции по методам социологических исследований, на секции по качественной методологии нас едва ли не врасплох застал вопрос коллеги с факультета психологии МГУ: «а зачем все это вообще нужно?» А иногда реакция бывает весьма враждебной – например, после презентации в одном из фондов в кулуарах к нам подошла дама и сказала: «то, что вы говорили, было просто ужасно, вы как будто все препарируете». Наш доклад был посвящен критическому разбору того, как используется образ детей и взрослых с инвалидностью в СМИ и кинематографе. Ощущение необходимости и нужности от своей работы появляется неожиданно – например, когда получаем письма от наших читателей – например, от людей с инвалидностью с благодарностью за наши публикации или с критикой, предложениями дискуссии и сотрудничества. Или когда нас приглашают выступить в СМИ по горячей теме. Когда проводим социологические фотовыставки и презентации наших календарей, и люди приходят, бывает приятно видеть, что им нравится то, что мы делаем. Когда специалисты органов исполнительной власти не только просят поддержать разработанную ими программу на заседании правительства области, но и приглашают на заседания рабочих групп, где возможна критика и конструктивный диалог. Ну и, разумеется, когда студенты говорят что-нибудь такое: «Да, этот курс мне кое-что в жизни прояснил».

2. 
   В социальных науках существуют разнонаправленные векторы развития. Теоретическая антропология (социология, лингвистика…) занимается «высокой наукой», не обращая особого внимания на окружающую жизнь. Прикладные варианты этих дисциплин, напротив, максимально «приземлены» и настроены таким образом, чтобы улавливать сиюминутные нужды общества и реагировать на них. Но это слишком грубая картина. Как соотносятся теоретические и прикладные исследования в той области, которой Вы занимаетесь, и каков статус того и другого? Существуют ли здесь «поколенческие предпочтения»? К какому из двух направлений Вы относите себя?
   

Да, пожалуй можно согласиться с тем, что вопрос полемически «огрублен», конечно ситуация намного более сложная – и не только в той науке, которой мы занимаемся, но в целом в социальных науках. Редко можно найти человека, который, занимаясь «высокой наукой», совсем игнорирует сигналы реального мира. Вместе с тем, хорошего знания теории, как нам кажется, не достает всем поколениям. А вот тех, кто безоглядно и старательно «удовлетворяют сиюминутные нужды общества», действительно сегодня очень много. Это особенно заметно в сегодняшней ситуации широко распространенного прагматизма, когда и система образования, и рынок труда, да и чего греха таить, ценности абитуриентов и их родителей, исследователей и преподавателей целиком повернуты в сторону полезности. В социальных науках – например, в социологии и социальной антропологии – полезность знания зачастую понимается чересчур упрощенно. С одной стороны полезно то, что приносит преимущества (доход, безопасность или власть) самим ученым (в таких случаях их величают «экспертами»). С другой стороны, полезными знаниями, часто называют такие сведения, которые а) предельно очевидны и понятны (и подчас ожидаемы) для «заказчика» или пользователя; б) не противоречат ценностям и убеждениям таких пользователей; в) оправдывают их действия или намерения; г) могут быть применены для продвижения каких-то уже задуманных планов и действий.

В таком толковании полезности таятся значительные риски, поскольку не все ученые готовы рисковать своим статусом, репутацией, поэтому сознательно или неосознанно предпочитают одни практические исследования другим. Возможно, изучать потребительские свойства товара, проверять готовность граждан следовать предложенной логике реформ или управленческих воздействий, в чем-то легче, чем ставить под сомнение логику политических преобразований, да и саму риторику исследования, которая заказывается и нередко направляется со стороны чиновников или рынка. В результате появляются такие практически полезные, но во многих отношениях несостоятельные концепты в социальной политике как, например, «экономические дезадаптанты» (идея начала 1990-х в отношении тех высококвалифицированных работников, кто не захотел забросить фрезерный станок и перейти торговать носками), «иждивенцы» и «притворяшки» (идея относительно широкого распространения представителей низкодоходных групп, стремящихся обмишурить органы социальной защиты и получить дополнительные выплаты), «неполные», «неблагополучные семьи», «неблагополучные дети» и многие другие. Возможно, подобная логика имеет право на существование, но подобные «прикладные» исследования нуждаются в большей рефлексивности относительно идеологии и последствий их выводов.

Что касается соотношения практического-теоретического в тех областях, которыми мы занимаемся, – вполне очевидно, что без внятной теории исследователь обречен на собирательство ничего не значащих фактов. Сейчас в России определенный дефицит теоретизирования в области социальной антропологии и социальной политики. Трудно сказать, когда этот зазор будет заполнен, и достаточно ли для этого только лишь импорта зарубежных идей. Тут нужен осмысленный диалог, более широкая дискуссия, на развитие которой мы надеемся, публикуя описательные исследования вместе с теоретическими работами и переводами в рамках наших издательских проектов.

На наш взгляд, классическая российская этнография и советская социология сложились как практико-ориентированные проекты. Кроме того, с теорией было все ясно – марксизм-ленинизм, а точнее, местная риторика оправдывающая все ошибки и обосновывающая все шаги советской власти. Причем практицизм здесь можно рассматривать исключительно в тех аспектах, о которых мы упоминали выше – полезное знание для управления, оформленное либо понятным, либо «научным» языком, подчеркивающим эзотерический статус носителей научного знания. Противоречивым образом тут сочетались схоластика и утилитаризм. За всеми этими разысканиями о коммунистическом труде, советском образе жизни, единой общности «советский народ» стояли не столько теоретические модели, сколько практические (нередко утопические) проекты. Многие представители этого типа практико-ориентированных ученых в постсоветской академии сохранили свои позиции и стремятся доказать свою полезность власти в выработке патриотической идеологии, управлении народом, критике вольнодумства.

Такое впечатление, что среди молодого поколения увлеченных «практических ученых на службе общества» много меньше. С другой стороны, можно трактовать «практику» как работу по заказам и заданиям властей или рынка. И если эпоха социологии на государственной службе уже канула в лету, и среди экспертов разных возрастов больше тех, кто старается быть полезным не государству, а рынку. Но нам хорошо известны коллеги старшего поколения, которые либо никогда не искали любви от власти, находясь в оппозиции, либо давно переосмыслили свои позиции, участвуя в развитии независимой, критической перспективы в социальных науках, полезной для полноценного анализа состояния демократии в обществе, трансформации социальной политики и публичной сферы.

У нас в Саратове студенты изучают дисциплину «Прикладная антропология». Они узнают о зарубежных и отечественных антропологах, этнографах, этнологах, чья деятельность имеет прямой практический результат в самых разных областях – от социальной работы и школьного образования и медицины до автодилеров, судебной системы и управления космическими полетами. «Практический смысл» любой сферы деятельности может быть вскрыт, десакрализован – в одних случаях для адаптации новичков в какой-либо новой сфере деятельности (наподобие «инструкции для выживания»), в других – для вынесения экспертного мнения при принятии судебных решений ¹, в третьих – для лучшего понимания поведения потребителей и так далее. Об использовании антропологии в маркетинге, пожалуй, известно более всего². Помимо чисто научного стремления понять жизненный мир рыночных агентов, бизнес прибегает к этнографическому методу в целях контроля качества обслуживания и изучения спроса. Сегодня уже не редкость проведение оценки «таинственными покупателями» (mystery shoppers), которых подряжают фирмы, чтобы проверить качество работы своих служащих. Специально нанятые потребители становятся исследователями, испытывая на себе качество обслуживания. Включенное наблюдение «под прикрытием» позволяет менеджерам проконтролировать своих подчиненных, работающих за прилавком магазина, консультантами в гипермаркетах, заправщиками на бензоколонках.

Здесь мы вступаем в русло дебатов о «прямой пользе» от антропологии и этнографии – для кого и для чего мы предоставляем новые знания и познавательные инструменты? Для более эффективного, тонкого и изощренного управления обществом или для лучшего понимания между людьми? Для политиков, бизнеса и полицейских – или для обычных людей? Для системы или для жизненного мира? В истории науки известны периоды, когда антропологи и социологи приносили ощутимую пользу менеджерам предприятий, военным ведомствам – и профсоюзам, правозащитникам, экологическому и другим социальным движениям. Стоит ли говорить, какие именно проекты лучше финансируются и где положение исследователя безопаснее?..

Бизнес финансирует разработку специальных инструментов, программного обеспечения, спонсирует техническое оснащение исследователей, которые могут быстро систематизировать материалы наблюдения, чтобы на основании полученных результатов дизайнеры могли разработать новые категории товаров. При этом этнография позволяет маркетологам и рекламистам (а также разрабатывающим продукт инженерам или методологам) найти более адекватные, узнаваемые потребителями культурные коды для использования их в репрезентациях товаров и услуг.

Тем самым антропологи или социологи, прибегающие к «естественным», этнографическим методам, становятся социальными инженерами. Возникает вопрос – является ли это интервенцией государства и бизнеса в частную жизнь граждан с целью подгонки дизайна и производства к нуждам потребителей, или же это – подгонка норм и стиля жизни под национальные стандарты? Скорее всего, это обоюдоострый процесс.

3. При написании заявок на гранты, в авторефератах и в некоторых других случаях приходится писать о «практической значимости» исследования. Как Вы поступаете в этих случаях? И шире: как Вы себя позиционируете «для внешнего взгляда», когда этот взгляд ожидает от Вас описания практического применения Вашего исследования? В какой «маске» предстаете перед другими? Эксперта? Знатока? Творца нового знания? Хранителя традиции?

В многом мы прояснили свою позицию на этот счет, отвечая на предыдущий вопрос. Поскольку мы работаем одновременно и в вузах, и в независимой исследовательской организации, практическая значимость для нас – это предложить свое понимание и те свидетельства, которые его подкрепляют, в поле публичной дискуссии, а также выйти за пределы академии – в поле образования, переговорных площадок, акционизма, в том числе, с привлечением фотографии, СМИ, кино. Вероятно, в тех терминах, которые предложены в самом вопросе, – это роли эксперта и фасилитатора обсуждений, происходящих в самых разнообразных формах – совещания в министерстве, публикации в электронной периодике, дебаты в радиостудии, семинары для журналистов или соцработников, междисциплинарные конференции. Иногда кажется, что удается творить новое знание, но это получается лишь когда идет интересный спор, совместная творческая работа или горячая дискуссия.

4. 
   Считаете ли Вы существующие критерии выделения грантового финансирования полностью адекватными сегодняшнему (и завтрашнему) вектору развития науки? Чем (кем) определяются эти критерии? Кто, в конце концов, кого определяет, кто задает теоретические или прикладные направления научных исследований: ученые или те, кто формулируют "приоритеты" грантодающих организаций?
   

Мы не уверены, что где-то существуют фиксированные критерии. В разных фондах они могут различаться, к тому же там нередко происходит пересмотр приоритетов и смена требований. Важно отметить, что грантовая поддержка социальных наук была в 1990е годы и до сих пор остается реальностью в России, самые интересные и важные исследования проведены как раз на эти деньги. Сегодня сложился рынок грантодающих и грантополучающих организаций, здесь действуют группы ученых, отдельные исследователи в поле социальных наук, и это довольно сложная среда функционирует и на отечественном, и на европейском, и на более широком международном уровне. На этом рынке обращаются довольно большие средства, тут выделяются разные сегменты, формируются критерии участия и успеха. Если говорить о российском сегменте финансирования социальных наук, то, вероятно, лучше сразу нужно оставить за скобками масштабные гранты и запросы на исследования (тендеры), которые предлагаются в рамках государственных, региональных и муниципальных торгов и конкурсов. Это сотни миллионов рублей, вероятно, часть из них расходуется и на настоящие научные проекты, но в целом говоря, на данный момент в существующей бюджетной системе ни для кого не секрет, что подавляющая часть таких средств идет «на распил», и ни о какой практической пользе и теоретическом выходе речи идти не может. РГНФ и РФФИ, несмотря на то, что тоже сейчас критикуются за несовершенство механизмов отбора – предвзятость, «кумовство», см. публикации А. Сахарова, М. Гельфанда) делают очень важное дело, поддерживая конкурсный принцип распределения средств. Жалко только, что средства эти очень невелики и процесс их реализации весьма бюрократизирован. Некоторые вузы сейчас начинают включать грантовые механизмы, и это шаг в правильном направлении. Грантовой поддержки социальных исследований со стороны отечественных негосударственных фондов, на наш взгляд, не существует – несколько единичных примеров не создали систему, тогда как активность зарубежных организаций доноров в последние десять лет резко сократилась. Таким образом, о некотором сложившемся рынке говорить можно, а вот о его адекватности, способности поощрять развитие социальных наук – очень трудно.

Вероятно, в разных сегментах грантового рынка действуют разные векторы развития социальных наук. Одни ожидают увеличение от науки вклада в укрепление патриотизма, другие хотели бы использовать ее влияние для утверждения гражданского общества, демократических ценностей, третьи желали бы видеть инструментальную полезность таких знаний для управления народонаселением или организациями. Эти теоретические и прикладные стратегические цели и приоритеты складываются у доноров под влиянием множества факторов – идеологии организации, научной моды, влиянием лоббистских групп среди ученых, личных вкусов тех, кто принимает решения. Но в любом случае хотелось бы подчеркнуть, что тот научный продукт, который в конечном счете уходит с рабочего стола ученого, чью работу поддержали через грант, – это целиком авторский результат, со всеми плюсами и минусами индивидуального взгляда, – а не фонда и не донора. Конечно, научная деятельность отчасти направляется через грантовые приоритеты, но мы никогда не слышали, чтобы фонды водили рукой ученого, проводящего исследования, как это видится в мрачных фантазиях тем, кто ностальгирует об эксклюзивных, гарантированных и бесконтрольных академических кормушках, подобных системе академических институтов, построенной в советские годы. У системы грантовой поддержки, разумеется, множество недостатков, но их в значительной мере компенсируют достоинства.

5. 
   Статус прикладных исследований в некоторых традициях (прежде всего в США) существенно иной: например, антропологи работают не только в университетах и научных учреждениях, но и в крупных компаниях, государственных организациях, школах, медицинских учреждениях и т.д. Как Вы думаете, чем объясняется неразвитость прикладной антропологии в России?
   

Потребность в прикладной антропологии (как и в прикладной социологии) в первую очередь определяется институциальным и политическим контекстом. Американский контекст характеризуется, на наш взгляд, присутствием сильных коллегиальных и демократических традиций, верой (подчас наивной) в позитивную науку, в научное управление, построенное в духе идеалов рациональной бюрократии. В результате администрация учреждений и организаций, упомянутых в формулировке вопроса, вынуждена выстраивать отношения управления с учетом разнообразных и конкурентных факторов, кроме того присутствует множество стимулов привлекать независимую экспертизу. Востребованность антропологии в этих условиях связана, по-видимому, с культурной организацией общества, с необходимостью признавать и управлять культурным многообразием, а также с формирующимся в семье, школе, масс медиа интересом, направленным не на себя, а вовне – к пониманию других групп, сообществ, культур. Прикладное антропологическое знание оказывается востребованным в связи с особым характером компетенций, которыми располагают представители этой дисциплины. Свою положительную роль играет и общий институциальный контекст укорененности и приемлемости социальной антропологии в профессиональной структуре общества, как траектории образования и карьеры.

В этом смысле Россия – достаточно контрастный пример. Профессии или должности «социальный антрополог» не существует. Управление очень иерархичное, отсутствуют или плохо развиты механизмы учета интересов различных групп и независимая экспертиза, социальное знание не востребовано в качестве элемента системы управления. Многих администраторов в принципе можно понять – в России нелегко найти компетентного специалиста, который был бы способен методологически корректно и непредвзято провести практико-ориентированное исследование, подготовка таких людей пока не соответствует международным стандартам. Кстати, вместо того, чтобы ее улучшать, в российском образовании предпочли просто остановить подготовку социальных антропологов. В результате реформы высшей школы специалитет по социальной антропологии исчезнет, а в результате борьбы за власть, интриг и разборок между «социальными антропологами» и «этнографами/этнологами» бакалавриата просто не будет. Впрочем, только что появился утвержденный Минобразованием стандарт магистратуры «Антропология и этнология», и несмотря на то, что антропология уже не определяется как «социальная», стоит приветствовать и развивать появившуюся возможность. В стандарте, кстати, прикладная сущность дисциплины прописана очень широко – здесь и экспертно-аналитическая, и культурно-просветительская, и управленческая деятельность в большом разнообразии организаций и учреждений. Очень хотелось бы надеяться, что в деле подготовки магистров сложится более ощутимый консенсус и взаимопонимание разных направлений социальной антропологии и этнографии. Это должно стать нашим прикладным приоритетом.