Мои встречи с известными людьми

Существует теория, согласно которой почти каждый человек на Земле связан с любым другим человеком цепочкой общих знакомых, средняя длина которой составляет шесть человек. То есть ниточка знакомств, протянувшаяся между любыми двумя людьми, чрезвычайно коротка. Никто эту теорию на практике не проверял. Но в отношении нас с вами – это абсолютный факт, поскольку наши профессии предполагают отношения и связи с очень большим количеством людей.

Но и по вертикали цепочка, связывающая нас с людьми из прошлого, не очень продолжительна. Академик Лихачев рассказывал мне, что его отделяло всего три рукопожатия от Пушкина. Ну, а поскольку я не раз пожимал руку Лихачева – значит, я нахожусь от Пушкина в четырех рукопожатиях. Если мир так тесен и если прошлое не так далеко, то в нашей власти почувствовать и понять прошлое куда лучше, чем нам это порой кажется. Понять мир через живых свидетелей прошлого и настоящего.

Мне доставляет радость сознание своего знакомства со многими знаменитыми людьми, обогатившими русскую культуру. Но, вместе с тем, меня мучает, что, будучи знакомым со священником Александром Менем, академиком Алексеем Лосевым, литератором и правозащитником Львом Копелевым, я не взял у них интервью. В то время мне казалось, что не надо быть надоедливым – ведь знаменитым людям и без того надоедают с досужими вопросами. Мне чрезвычайно обидно, что, участвуя во встрече Льва Копелева и Булата Окуджавы в Кельне, я не вел диктофонной записи и не сфотографировал участников этой встречи. Причина та же: я боялся выглядеть назойливым папарацци. И только спустя годы понял, что в таких случаях деликатность должна уступить место выполнению профессионального долга. Журналист должен всегда быть готовым видеть и слушать, фотографировать и записывать. Поскольку главная миссия журналиста – быть свидетелем событий, быть современником интересных людей, с тем, чтобы донести суть происходящего и духовный заряд выдающихся личностей до потомков.

Драма России последних десятилетий, на мой взгляд, в том, что уходят в небытие личности, которым нет замены. Они уходят со своим гигантским неповторимым миром.

Вот почему, когда я узнал о теме моего выступления на семинаре, я подумал, что в этой теме есть свой резон, есть практический смысл. Дело в том, что, ведя разговор об этих людях, мы неизбежно погружаемся в контекст русской культуры. Речь у нас пойдет о – знаменитостях по «гамбургскому счету». О тех людях, которые воплощают приоритеты русской культуры. В разговоре моих соотечественников друг с другом и в вашем разговоре с ними упоминание этих имен – своего рода сигналы, которыми собеседники обмениваются и тем самым сообщают друг другу о системе собственных приоритетов. И значит, разговор о таких людях – весьма полезен.

Но сначала - практический вопрос. Вы можете спросить меня о главных трудностях в интервью со знаменитостью. Мне кажется, чтобы оно было успешным, надо заранее изучить биографию своего будущего собеседника, добыть всю возможную информацию о нем, ознакомиться с предыдущими интервью, которые этот человек давал в прессе. В первую очередь - для того, чтобы не задавать наивных и бестактных вопросов. Как-то я видел телевизионную передачу, в которой ведущий спрашивал писателя: «Какие книги вы написали? О чем они? Какая книга была последней?». Такого рода вопросы свидетельствуют о том, что спрашивающий не составил себе труда заранее потрудиться и добыть информацию о собеседнике и пришел на интервью неподготовленным – как студент, который, не зная предмета, надеется перед экзаменом на удачу. Чудеса конечно же, иногда случаются. Но в большинстве случаев неподготовленное интервью получается скучным – прежде всего, потому что знаменитому человеку неинтересно в тысячный раз отвечать на примитивные, банальные вопросы, кроме того, и журналист в данном случае не вызывает у собеседника уважения. Получается, что журналист идет по тропе, протоптанной множеством нерадивых предшественников, которые в течение многих лет спрашивали у знаменитости одно и то же. Если же журналист внимательно изучил биографию собеседника и сказанное им ранее в прессе, он в состоянии найти зацепки для будущего разговора, по которым, как альпинист по горным уступам, вскарабкается дальше своих предшественников. Искусство беседы в том, чтобы точно представлять ее главную тему (видеть сверхзадачу, как говорил Станиславский) и задавать конкретные вопросы, которые могут заставить собеседника раскрыться именно в этом направлении.

Во время интервью с Горбачевым и его дочерью я вспомнил о школьном сочинении, которое когда-то написала Ирина Горбачева – «За что я люблю свою маму». В беседе с художником Борисом Ефимовым – про то, как Сталин приказал ему нарисовать карикатуру на президента США Эйзенхауэра (с публикации этой карикатуры в газете «Правда» началась «Холодная война»). В беседе с режиссером Егором Кончаловским напомнил ему эпизод, когда с ним решила выяснить отношения мафия – приехали сорок человек с оружием, он вышел к ним во двор, а мама с балкона крикнула: «Егор, шапку надень!». Егор тогда по его собственному признанию, подумал, интересно, будет ли у него через полчаса, на что надеть шапку? Когда вопрос собеседнику интересен и заставляет его вспомнить конкретный эпизод, дальше беседа идет как по маслу. Можно ожидать, что знаменитый человек расскажет вам немало такого, что еще не известно ни вам, ни широкой публике. А если вы покажетесь ему интересны и с ним подружитесь – узнаете от него во сто крат больше. И вам уже не придется уговаривать его дать вам очередное интервью. Он полюбит разговаривать с вами на правах старого и доброго знакомого.


Дмитрий Лихачев

В случае с академиком Дмитрием Сергеевичем Лихачевым, специалистом по древнерусской литературе, я действовал не по правилам, которые изложил. Но первый и единственный раз за мою профессиональную жизнь мне повезло – я невольно наткнулся на тему, которая академика волновала. До знакомства с академиком я знал о нем примерно то же, что знают все – что филолог Лихачев детально изучил и описал первые семьсот лет русской литературы - с Х по ХYII век. Его книги «Великое наследие», «Национальное самосознание Древней Руси», «Культура Руси времени Андрея Рублева и Епифания Премудрого», «Заметки о русском», «Письма о добром и прекрасном» и многие другие сделали его имя широко известным. Но он мне понадобился как эксперт по достаточно рядовому поводу. Как-то я написал статью о проблемах Соловецких островов, а потом вместо послесловия в следующий номер газеты готовил что-то вроде заочного «круглого стола» специалистов. Мне не хватало еще одного авторитетного мнения о том, как развиваться Соловецким островам – мнения ученого с именем. Я набрал ленинградский номер телефона Лихачева, который нашел в телефонном справочнике Академии наук. Представляете, вы пьете чай и вдруг вам звонят из другого города и просят высказаться на такую странную тему. Кто-нибудь, возможно и смутился бы. Но не Лихачев. Дмитрий Сергеевич, Вы могли бы высказаться по этому поводу? Конечно. Когда вам удобно это сделать? – спросил я, полагая, что восьмидесятилетний академик возьмет тайм-аут для подготовки по крайней мере на несколько дней. Ну давайте прямо сейчас, - неожиданно ответил он. Лихачев выдержал паузу, и мне показалось, я даже слышал, как звякнула ложечка в отодвигаемой чашке с блюдцем. Пауза продолжалась пятнадцать-двадцать секунд. А потом Лихачев начал говорить. Говорил он так, словно текст лежал у него перед глазами. Минут через десять, он сказал: итак, требуют решения следующие проблемы. И он начал сжато обрисовывать проблемы Соловков. Когда он дошел до «в-четвертых», наш разговор прервали – кто-то пришел к нему – вероятно какой-то аспирант. Дмитрий Сергеевич поговорил с ним, а потом вернулся к телефонной трубке. Я грешным делом думал, ну сейчас старик забудет, с кем говорит и о чем речь. Как бы не так! В-четвертых… как ни в чем не бывало, продолжил он. И так, в бодром темпе довел разговор до конца. Когда я расшифровал нашу беседу- перевел ее с магнитофонной ленты на бумагу, я увидел, что Лихачев говорил набело, словно читал написанный текст, то есть, все, что он сказал, можно было вот прямо так и печатать – ни повторов, ни лишних междометий, - вообще лишних слов не было. Вот тут-то я понял, что такое культура речи. Это, прежде всего, ясность ума. Мысль его стремительно продвигалась, как это случается в хорошо отредактированном и отжатом от лишней воды печатном тексте. Как я узнал впоследствии, это качество было у Дмитрия Сергеевича не врожденным, а благоприобретенным. Дисциплину мысли, ясность мышления и речи он с молодости вырабатывал специальными упражнениями. Впрочем, помогло ему сразу включиться в разговор то обстоятельство, о котором я, к стыду своему, до разговора с ним не знал – Лихачев в молодости провел шесть лет в сталинском лагере на Соловецких островах за доклад, прочитанный на заседании кружка Студенческого научного общества Ленинградского университета. Доклад назывался «О преимуществах старой русской орфографии».

Незадолго до кончины Лихачева у него дома в Питере, на Втором

Муринском проспекте, мы проговорили целый день. О петербургской

гимназии и реальном училище Карла Мая, где он когда-то учился, и о

Соловках, где отбывал наказание в лагере после своего

лингвистического доклада в студенческом самообразовательном

кружке; и в том числе и о культуре речи, которая в стране почти исчезла.

Носители русского языка плохо знают свой язык! Это в тот момент волновало Лихачева больше всего. «Сегодня происходит страшное обеднение русского языка, - сетовал он. -

Смотрю телевизор и ловлю себя на том, что с трудом понимаю

невнятную скороговорку юной ведущей молодежной программы. Не в

ладах с русским языком и многие спортивные комментаторы. А как

корява, неправильна, лексически бедна речь многих наших политиков!

Неверно употребляют слова. Поразительно, как много приходится слышать ошибок в ударении - даже по телевидению и радио, где должны были бы за этим

тщательно следить. Забыта манера говорить членораздельно и точно, как признак воспитанности.

Процесс этот, как известно, начался во время революции, когда

носители чистого литературного языка были либо уничтожены, либо

выдворены за пределы страны. Правильную русскую речь заменил язык

агиток - то, что Джордж Оруэлл назвал «новоязом». За годы

советской власти руководители нашего государства в культуре речи

не преуспели. Их общим свойством было неумение говорить правильно.

Косноязычием отличались чиновники всех мастей

и рангов. А поскольку и язык телевизионных дикторов был стерт

донельзя, да и учителя изъяснялись с учениками на том же новоязе,

брать пример было не с кого. Лихачев предлагал в борьбе с этим злом вспомнить хорошо забытое старое. Например, читать детям вслух. Чтобы учитель

говорил на уроке: «Сегодня будем читать Толстого. Не разбирать, а

читать с комментариями». Так поступал, когда Дмитрий Лихачев учился в школе, его преподаватель русского языка Леонид Георг. Он приходил в

класс и предлагал: «Давайте почитаем «Войну и мир»! Выбирал лучшие

сцены и с таким упоением читал их, что ученики бросались читать эту книгу. Учителю хотелось, чтобы школьники восхитились тем или иным выражением, тем или иным пассажем, удачной находкой писателя. При этом он не стеснялся говорить и о неудачах Толстого, скажем, в романе «Воскресение»... Таким образом он прививал ученикам

вкус к языку.

Мало думать на языке. Надо еще и уметь излагать на нем свои

мысли. А для этого необходимо работать над собственной речью,

контролировать себя - не просто высказываться, а постоянно думать о том, чтобы речь всегда была внятной, понятной, четкой, лаконичной, избавленной от мусорных слов,

которые произносятся для заполнения пространства.

И, конечно же, с самых ранних лет надо учить не только правильной речи - членораздельной, четкой и ясной, но и красноречию, логике, умению вести полемику.

Если все это будет сделано, мы когда-нибудь, возможно, убедимся, что Тургенев в своем восхищении русским языком (в известном пассаже «О великий, могучий русский язык) был не так уж не прав»…

С академиком Лихачевым мы подружились, я много раз публиковал интервью с ним для газеты «Культура», а потом и для «Общей газеты». Лихачев много раз бросался на защиту русской культуры, в тех случаях когда она была под угрозой.Он, как и многие великие люди России, с которыми меня связывали многолетние узы знакомства, был идеалистом и романтиком. Уходящая эпоха сформировала в распадающейся империи героя, более близкого Дон Кихоту, нежели Гамлету. Это и понятно: в России и Советском Союзе двадцатого столетия было гораздо больше общего с Испанией времен Сервантеса, нежели с Англией, где к тому времени уже несколько столетий действовал парламент.

Впрочем, льщу себя надеждой, что романтизм и некоторый идеализм Лихачева не помешали воспринять и прочувствовать его слова читателям. Они-то и находятся в двух рукопожатиях от Лихачева и в пяти – от основателя современной русской словесности Пушкина.

Булат Окуджава

Надо ли говорить, как много значил в жизни моего поколения поэт Булат Окуджава!

Для меня Булат Окуджава с детства ассоциировался с запахом раскаленной ламповой магнитолы, по которой тысячу раз я гонял взад и вперед затертую до дыр, клеенную-переклеенную уксусной эссенцией магнитофонную ленту.

Наши мозги были вывихнуты усилиями официальной пропаганды. А ненавязчивый голос Окуджавы для многих стал лекарством. Его песни и поэзия учили ненавидеть в себе раба, избавляться от лицемерия и эгоизма, доверять себе, ценить свою и чужую личность, собственное достоинство.

…Первый раз вблизи я увидел Окуджаву в редакции «Советской культуры», где тогда работал. Думали, кого пригласить в редакционный Клуб интересных встреч. Давайте пригласим Окуджаву!- предложил я, не надеясь, что получится. И вдруг знаменитый, но тогда еще опальный, официально не признанный поэт откликнулся на наше приглашение. От этой встречи осталось ощущение высокой простоты. Фигурой Окуджава был легок и тонок, словно подросток. В скромном сером костюме, в обыкновенных отечественных башмаках и рубашке в зеленую клетку, этот немолодой человек был молод, изящен, красив.

От той встречи запомнилась характерная манера старого курильщика чиркать спичкой и держать сигарету. Врезались в память слова, которые потом не раз от него слышал: «Все просто: надо только стараться выполнить задачу, которую во все времена выполнял любой художник – прозаик, поэт, композитор, краснодеревщик, танцор - средствами, которые есть в твоем распоряжении, пытаться выразить себя, поделиться своими впечатлениями об окружающем мире. И при этом – не трусить, не изменять себе». И суждение о том, что в искусстве обязательно должно быть открытие – маленькое, угловатое, необструганное, но свое. Иначе нет смысла. И еще: «Жизнь – это движение сквозь препятствия. Их надо одолевать. Но так, чтобы не делать несчастными других людей».

Вскоре началась «перестройка». И тут я встретился с Окуджавой второй раз. Газета «Московские новости» решила опубликовать размышления Окуджавы о том, что с нами происходит. И мне поручили встретиться с поэтом и побеседовать с ним о жизни.

В ту весну мы виделись несколько раз. И подружились, несмотря на большую разницу в возрасте. Я пригрелся в одном из монументальных кресел в рабочем кабинете хозяина, в котором мы вели неспешные беседы. Мы болтали запросто, перемежая обсуждение последних новостей с беседами на «вечные» темы. Я не раз выходил из дома Окуджавы с журналами и книгами, которые он давал мне почитать, благодаря чему открыл для себя многих хороших писателей. В ту весну мы много говорили о надеждах.

- Надежд с возрастом, - признавался Окуджава, - становится все меньше.

И все-таки он смотрел на будущее с оптимизмом. В те дни ему слышалась уже не былая музыка атак, побед или печали, а музыка надежд. «Если процесс обновления общества пойдет по восходящей, говорил он, - жизнь наладится. И мы будем существовать и тем наслаждаться. Это и есть жизнь». Он был остроумным, но не язвительным собеседником. Уважающим человеческую личность, умеющим говорить просто о сложном. Обходиться минимумом слов, но выбирать и расставлять их настолько точно, что звучало это всегда квинтэссенцией смысла.

Его день рождения падал на 9 мая. Семь или восемь раз мы отмечали его вместе. И очень часто по вполне понятной причине говорили в этот день о войне. Он считал войну кровавой жестокой бесчеловечной бойней, ужасом и растлением душ. Когда я отправился на фронт, - говорил Окуджава, - во мне бушевала страсть защищать, участвовать, быть полезным. Это был юношеский романтизм человека, не обремененного заботами, семьей. Но я не помню, чтобы простой народ уходил на фронт радостно. Война была абсолютно жесткой повинностью.  Аппарат подавления функционировал точно так же, как раньше, только в экстремальных условиях — более жестко, более откровенно.

      Войну может воспевать либо человек неумный, либо, если это писатель, только тот, кто делает ее предметом спекуляции, - говорил Окуджава.- И поэтому я не могу читать повести и романы наших военных писателей, поскольку они недостоверны. Люди придумывают свою войну и себя в ней. Прошлые шестьдесят лет по этой причине во многом превратились в ложь. По мнению Окуджавы, в той войне схлестнулись две одинаковые системы. Немцы поступали точно так же, как поступали бы на их месте мы. Но Советский Союз оказался мощнее и терпеливее...

Думаю, сегодня, когда в России 60-летие окончания войны отмечается с необыкновенной пышностью и помпой, его голос был бы очень кстати и способствовал некоторому отрезвлению горячих голов, псевдопатриотов и мифотворцев.