СЕРГЕЙ УШАКИН*
УНИВЕРСИТЕТЫ (У) ВЛАСТИ
Многотомная история Оксфордского университета, начавшая выходить в свет в середине 1980-х гг. в Великобритании, уже на первой странице первого тома содержит показательный вывод. Р. Соверн, историк английской системы образования периода средневековья, пишет об Оксфордском университете: “Сложно назвать какую-либо другую причину которая повлияла бы на развитие высшей школы так же сильно, как необходимость удовлетворения потребностей правительства.”(1.C.1)
Безусловно, взаимосвязь образования и политики - явление давно и хорошо признанное: хотя истории отечественного законодательства в области просвещения далеко да английского, по нему тоже можно отчетливо проследить смену политических потребностей и приоритетов очередного российского (или Советского) правительства. Взаимосвязь, повторяю, очевидна. Проблема, однако, не в факте существования довольно устойчивого симбиоза политики и просвещения, а в том, какова природа этого “политпросвета”. Почему разные политические режимы отдают предпочтение разным структурам образования, или, вернее, разным конфигурациям знания, которые эти образовательные структуры производят? Какова природа этой политической, если так можно сказать, “привлекательности”, этого политического “компонента” образовательной деятельности? Обусловлена ли она - природа – тем положением, которое занимают образовательные структуры в ряду других социально-политических институтов? Или этот политический компонент является “неизбежной” составляющей самой образовательной деятельности? Говоря иначе, является ли склонность образовательных структур к политической ангажированности явлением “благоприобретенным”, вернее, приобретенным “ради блага” самого же образовательного процесса? Или “воля к знанию,” помня Мишеля Фуко, есть лишь более изощренный вариант “воли к власти”?
Как правило, существование знания в любой из его форм - гипотез, версий, теорий, кодексов и т.д. предполагает три уровня - уровень более или менее рациональной интерпретации опыта, уровень его передачи и распространения, и уровень конкретного использования. Иными словами, включает в себя творческий, информационный и прикладной аспекты, отражающие социальную специфику различных сторон гносеологической деятельности. Традиционно именно два первых уровня – уровень производства и уровень распространения знания – являются прерогативой образовательных институтов. В рамках данной статьи речь пойдет лишь об одном из них, а именно – о политической специфике университетов, занятых не столько педагогической, сколько научной деятельностью.
ВСЕОБЩНОСТЬ ЧАСТНОГО:
ОБ УНИВЕРСАЛЬНОСТИ УНИВЕРСИТЕТОВ
Идея о том, что именно сфера образования является сферой формирования новых парадигм мышления и поведения, является источником так называемого “инновационного” развития – идея очевидная и далеко не новая. Однако обычно за рамками подобной концепции университетов как “двигателей прогресса” остается один немаловажный аспект. А именно, - “прогрессистская” функция университетов традиционно рассматривается как функция политически “нейтральная” и “взвешенная”. Открытые проявления политической позиции университетов обычно трактуются либо как “отклонение” от того, что Веблен называл “непредвзятым обучением” (“disinterested learning”) (2.C.16), “отклонение” от беспристрастного поиска “объективной” истины. “Политизация” университетов таким образом трактуется как явление внутренне “чуждое” высшей школе, привнесённое извне, навязанное свыше. Либо политическая активность воспринимается как попытка конкретных научных деятелей экстраполировать свои конкретные политические интересы на то или иное академическое сообщество в целом. Примеров, подверждающих данный вывод, можно найти немало как в давней, так и недавней истории. Приведу лишь пару из них.
Демонстрируя указанный “макро”-подход, Дж.К.Гэлбрейт, например, писал в 1971 г.: “Не профсоюзы, не независимые интеллектуалы, не пресса, и даже не бизнесмены, а университеты возглавили оппозицию Вьетнамской войне, способствовали уходу из политики Президента Джонсона и ускорили вывод наших войск из Вьетнама. Именно университеты лидируют в борьбе против крупнейших корпораций по проблемам загрязнения окружающей среды. И именно университеты на последних выборах в Конгресс отправили в отставку наиболее отъявленных временщиков, воинствующих подхалимов и ястребов”(Цит. по: 4.C.5). Любопытна логика данного рассуждения. Вернее, её морально-этические аспекты. Если участие в политической борьбе таких традиционных “игроков” как профсоюзы, пресса, независимые интеллектуалы и люди бизнеса – дело вполне привычное и естественное, то открыто сформулированная политическая позиция университетов рассматривается если не как явление из ряда вон выходящее, то, по крайней мере, как явление не совсем обычное. Дело даже не в том, что, говоря о политическом протесте высшей школы в 1960-х гг., Гэлбрейт – намеренно или невольно – оставляет за скобками ту роль, которую сыграла узко-цеховая заинтересованность высшей школы в прекращении мобилизации студентов в армию. Суть в том, что участие высшей школы в политическом процессе подается как событие, вызванное ситуацией, в которой все другие политические силы проявили свою политическую недееспособность. Политизация университетов, в итоге, есть политизация вынужденная.
Очевидно, что сводя политизацию и ангажированность образовательных институтов к действию макро-структур или к персонифицированным проблемам профессуры и студенчества, традиция подобного рода выводит сам университет за скобки политических уравнений. В рамках данной статьи мне бы хотелось обратить внимание на несколько иную трактовку политической деятельности университетов. На мой взгляд, имеет смысл искать причины политизации высшей школы как в характере самих носителей знания,1 так и в самом знании, в значительной степени определяющем формы политической деятельности его носителей. Остановлюсь подробнее на анализе последнего положения.
Как правило, каждое сообщество имеет в своем составе особую категорию лиц, целью которых является объяснение в той или иной форме, доступной для масс, сущности происходящего, происшедшего и будущего. Со временем простая каталогизация и прямая экстраполяция имеющихся данных начинает приобретать новые формы. Процесс их обработки обнаруживает свою собственную логику вне зависимости - или в достаточно слабой зависимости - от характера отражаемого. В итоге возникает основа для формирования социальной группы, озабоченной не столько проблемами адаптации знания к существующим социально-политическим институтам, сколько дальнейшим развитием и расширением обнаруженных взаимосвязей, чередований, комбинаций фактов, событий и явлений и их интерпретаций.
Однако, прежде, чем перейти непосредственно к конкретным фактам, необходимо затронуть проблемы более общего порядка. А именно – проблемы истории возникновения университетов как образовательных институтов. Иными словами, проблемы изначальной направленности, так сказать, интенциональной заданности, данной организационной формы.
Небольшой этимологический эскурс позволит прояснить некоторые аспекты истории университетов, затемнённые их многовековым развитием. Традиционно “университет” как институт увязывается с “универсальностью” представленных в нём отраслей знания. (См., например: 8.C.5) Показателем того, насколько глубоко подобное мнение проникло в массовое (да и академическое) сознание, могут служить следующие два примера, дающие нормативное толкование понятия “университет”.
Современный Словарь иностранных слов этимологическим корнем слова “университет” называет латинское “universitas” - “совокупность.” А сам “университет” понимается как “высшее учебно-научное заведение, объединяющее в своем составе несколько факультетов, на которых представлена совокупность различных дисциплин, составляющих основу научного знания” (9.C.514). Владимир Иванович Даль в своем словаре определял “университет” как “высшую школу, учебное заведение по всем отраслям науки” (10.C.498). Исторические факты, однако, свидетельствуют о том, что изначально подобного рода ассоциация высшей школы с “дисциплинами, составляющими основу научного знания” не была столь очевидной.
Само же учебное заведение как правило выступало под названием “studium”. В том случае, если студенты набирались из местного населения, “studium” фигурировал как studium particulare, либо как studia generalia provinciae или studia communia. (14.Cc.7-9). Если же студенты представляли более обширную географию, то учебное заведение называлось studium generale. Прилагательное generale указывает и еще на один аспект. Studium становилась studium generale лишь тогда, когда за ней стояло лицо, чьи права носили всеобщий, не связанный с локальными различиями и делениями, характер - например, папа Римский или Император (15.C.35). Очевидно, что ни в отношении universitas, ни в отношении studium generale, речи об универсальности знания как такового не возникало. Специфика знания в значительной степени отражала специфику его обладателя: уровень гносеологических претензий носителя знания, как правило, соответствовал социальному статусу самого носителя.
Лишь тогда, когда преподаватели и/или студенты “studium” приобретали статус профессионнальной гильдии, “studium” в итоге превращался в университет. Однако, в течение длительного времени эти две организационные структуры существовали параллельно и автономно. Studium generale в Париже, например, пробыл в этом качестве более ста лет, прежде чем он обрел свой собственный “universitas”. Когда, в свою очередь, в 1229 году парижский studium generale был временно закрыт, “universitas” бывших преподавателей и студентов Парижа продолжил свое существование на базе других учебных заведений (12. C.25).
следующая страница >>
